О Мальвинах и Пьеро, квартирном вопросе, везении и табличке на столе

— Что-то не больно вы похожи на Карабаса-Барабаса, Владимир Георгиевич.

— Полагаете, должен?

— Ну а как иначе, когда вокруг столько Мальвин и Пьеро? Без кнута не управиться…

— Говорят, бываю очень жестким. Допускаю, так и есть, себя ведь со стороны не видишь. Другое дело, что в любой ситуации предпочитаю договариваться с людьми, убеждать, а не командовать. Каждый, кто заходит в директорский кабинет, может быть уверен: сначала выслушаю, лишь потом приведу собственные аргументы. Идеальный вариант — если человек не только согласится с моим мнением, но и целиком разделит его. Так легче выполнять принятое решение. Если хотите, я — главный диспетчер, управляю и направляю, а делать-то другим. В том числе реализовывать творческие идеи.

Справедливости ради замечу, что лично знаком далеко не со всеми сотрудниками Большого. Здесь работают не одни, как вы выразились, Мальвины и Пьеро.

С нынешнего сезона к нам присоединился Камерный театр имени Бориса Покровского, теперь под моим началом — 3200 человек

Знаю ведущих артистов оперы и балета, часть оркестрантов, кого-то из хора и миманса, руководителей технических и других служб, но запомнить каждого поименно физически не в состоянии.

Впрочем, так задача и не стоит. С большинством сотрудников не соприкасаюсь в повседневной работе. За балетную труппу отвечает Махар Вазиев, всем, что касается музыки, заведует Туган Сохиев, главный дирижер театра. Полностью доверяю этой осетинской мафии, как называю их в шутку, не вмешиваюсь в дела без острой нужды.

— Когда требуется ваше персональное участие?

— Сказанное минутой ранее не противоречит тому, что моя зона ответственности простирается на все, имеющее отношение к Большому театру. В конце концов, Махара Хасановича и Тугана Таймуразовича на работу приглашал именно я. Если что-то у них не получится, виноват будет первый руководитель.

— Но у вас триумвират или все же единоначалие?

— Решения принимаем вместе. Так и никак иначе. Диктат — не лучший способ управления. В творческой сфере подобное категорически недопустимо.

Хотя есть и то, что относится исключительно к компетенции гендиректора. Если говорить глобально, я должен создать комфортные условия для жизнедеятельности коллектива. Как внутри театра, так и вне его стен. Сюда многое входит, перечислять долго. Вплоть до решения различных бытовых вопросов.

— Включая квартирный? Он Большой не испортил?

— Нет, с этим у нас полный порядок. Планируем строительство очередного кооператива для наших сотрудников, заканчиваем общежитие на Большой Дмитровке для молодых артистов. За зданием Совета Федерации находятся старые мастерские театра, туда же перенесем и типографию.

Кому-то предоставляем служебное жилье на время работы по контракту. На Кузнецком Мосту откроем четырехэтажные апартаменты, где смогут останавливаться приглашенные в постановки Большого артисты. Там будет все необходимое вплоть до кухонной утвари. Согласитесь, удобнее несколько месяцев жить в квартире, чем в гостинице, а уровень комфорта сделаем сопоставимым.

Часть артистов самостоятельно покупает готовое жилье, беря коммерческий кредит в банке. В таком случае погашаем проценты по займам. Полностью. На эти цели спонсоры ежегодно выделяют определенную сумму.

— А если желающих окажется больше, чем денег в кассе?

— Когда выбираем годовую квоту, подводим черту и говорим: “Уважаемые, сможете взять кредит не в 2018 году, а в следующем”. И люди спокойно ждут очереди. Она, кстати, не такая уж длинная. Даже, сказал бы, короткая. Во всяком случае ведущие солисты театра смогли воспользоваться этой опцией.

— Программу запустили при вас?

— Да, она появилась несколько лет назад.

— На гендиректора льгота распространяется?

— Разумеется, нет. Ни разу в жизни не пользовался подобными бонусами. И в “Стасике”, Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, где проработал 18 лет до прихода в Большой, не делал этого. Когда-то с помощью инвестора мы построили дом, в котором 114 квартир предназначалось артистам “Стасика”. Кто-то получил жилье бесплатно, другие приобрели по цене со скидкой. Это было специальное условие правительства Москвы, которое помогло нам со стройкой.

Коллеги буквально уговаривали меня тоже взять или купить квартиру. Отказался. У директора не может быть никаких привилегий в таких вопросах. Это моя позиция.

Давным-давно, еще в советское время, получил однокомнатную квартиру от Союза театральных деятелей. До того мы с женой жили с ее родителями на Ленинском проспекте. Когда накопили денег, купили двушку. Потом еще подзаработали и взяли три комнаты.

Мне с Ириной этого вполне хватает, Андрей, наш сын, живет в дедовской квартире на Ленинском.

Словом, жилищный вопрос я закрыл давно и самостоятельно, не путая, как говорил герой “Кавказской пленницы”, личную шерсть с государственной. Пришел сюда работать, остальное не должно мешать делу. И это нормально. Смотрю на коллег. Возьмем, к примеру, балет. Искренне поражаюсь Махару Вазиеву: он на посту с раннего утра до позднего вечера. Иногда зову его на премьеру в другом театре. Интересно же глянуть, что происходит у коллег. В ответ всегда слышу: “Сегодня не могу. У меня спектакль”. Говорю: “Да у тебя каждый день спектакль!” Но Махара Хасановича с курса не собьешь: “Нет-нет, на роль вводится Иванова-Петрова-Сидорова, обязан это видеть”. Вот так человек относится к обязанностям, он убежден: иначе нельзя. И Туган Сохиев в этом смысле не отличается от главного балетмейстера. В театре должны работать увлеченные люди.

Мне везло в жизни: всегда попадал в коллектив, где царила по-настоящему творческая атмосфера. Так повелось с ТЮЗа в Кирове, которым руководил Алексей Бородин, ныне возглавляющий РАМТ — Российский академический молодежный театр.

— Вы ведь соседи.

— Уже много лет. Время от времени встречаемся с Алексеем Владимировичем, шутим, мол, удобно устроились, далеко ходить не надо. Здание РАМТ расположено в паре сотен метров от Большого, на той же площади.

— Что характерно — Театральной.

— Именно! Повторяю, мне везет на людей. Считаю, и у нас в коллективе прекрасные отношения.

— Но табличку “Берегите меня. Я незаменимый” со стола не убираете. Видел ее на этом же месте летом 2013-го, когда вы только прописались в кабинете гендиректора Большого.

— Знаете, это своего рода талисман. Табличка переехала сюда со мной из “Стасика”. Раз в три месяца я последовательно обходил помещения театра, совал нос во все щели. Хотел лично убедиться, что везде полный порядок. Зашел как-то к начальнику мастерских и увидел табличку. Говорю: “Ну ты наглец! При живом-то директоре! Даже у меня такой нет”. Тот замахал руками: “Забирайте на память”. Я взял и поставил на видном месте.

Все понимают: это шутка. Кажется, мне хватает самоиронии, чтобы адекватно относиться к собственной персоне… Так что табличке лет 15, не меньше.

— Чего не может себе позволить гендиректор Большого?

— Дайте подумать… Многого! Если начну пальцы загибать, руками дело не ограничится. Первое, что приходит на ум: у меня практически нет свободного времени, его целиком съедает работа. К счастью, жена трудится рядом.

— Ну да, Ирина Черномурова возглавляет отдел перспективного планирования в Большом. Вы вместе приходите на службу?

— Обычно я первым. В этом смысле у Иры график более свободный, она не обязана сидеть в кабинете. В течение дня видимся редко, даже обедаем по отдельности. У нас дело общее, и это чрезвычайно важно.

— За то, что развели семейственность, вас не упрекали?

— Обязательно! Разве “доброжелатели” упустят шанс ущипнуть? Без конца вспоминают по поводу и без. Не обращаю внимания на пересуды. Ира — профессионал высочайшего класса, почти 20 лет руководила отделом международных связей в “Стасике”, ее прекрасно знают по миру, в музыкальном театре на момент нашего знакомства она понимала гораздо больше, чем я. Ира — самодостаточный человек, в моей защите точно не нуждается. Не тот случай, когда муж пристраивает жену на хлебное место. Наоборот — я выглядел бы глупо и странно, если бы не использовал потенциал специалиста, находящегося рядом, под одной со мной крышей. В творческих профессиях семейные тандемы и дуэты — распространенное явление. Уже не говорю о династиях.

Другой вопрос, что супруги не должны находиться в финансовой зависимости друг от друга, в этом между ними не может быть взаимоотношений. У нас с Ириной все максимально чисто и прозрачно. Она занимается исключительно творческой стороной, готовит репертуар на перспективу, дальше предложения уходят к руководителям оперы и балета, те определяют остальное. У Иры нет права финансовой подписи. Разве что под отчетом за собственные командировки. Придраться не к чему, даже если сильно захотеть…

Но я не закончил ответ, чего же еще лишен гендиректор Большого.

Часто не могу выразить личную точку зрения, высказать собственное мнение, поскольку живу в сложном коллективе. Поэтому всегда ухожу от ответа, когда ваши коллеги спрашивают, что думаю о том или ином артисте, просят оценить спектакль. Лишен такой возможности.

— А хочется?

— Еще бы! Я живой человек, многое вижу, слышу. Делаю какие-то выводы и… молчу. Одни постановки мне нравятся, другие — нет; не все, что происходит в Большом театре, принимаю и разделяю, но гендиректору нельзя высказываться об этом публично. Законы жанра, профессиональная этика.

По той же причине часто не могу ответить критикам. Даже тем, кто делает выпады персонально в мой адрес. Возникает серьезное искушение сказать: “Вы пишете и говорите неправду”. Гашу эмоции, запрещаю вступать в полемику, хотя могу врезать, что называется, наотмашь. Мало не покажется!

— Зачем сдерживаться, если чувствуете собственную правоту?

— Объясню. Спор с такими людьми должен вестись на уровне дела, а не слов.

Для меня гораздо важнее доказать позицию на практике вместо того, чтобы выяснять отношения вербально. Дискуссии об искусстве еще никогда не решали вопросов искусства

Впрочем, когда дезинформация касается не моей фигуры, а театра, нанося ему моральный ущерб, всегда даю жесткий комментарий, требую опровержения. Если СМИ признает ошибку и приносит извинения, считаю инцидент исчерпанным. Бывает, люди продолжают настаивать, в такой ситуации готов на любые ответные шаги вплоть до обращения в суд, поскольку, повторяю, на кону честь Большого театра, которую никому не позволено задевать.

— Прецеденты судебных исков были?

— У наших оппонентов хватало ума не доводить до крайности, они понимали, что проиграют, и в последний момент сдавали назад…

— Но желание дать наотмашь не фигурально, а буквально возникает?

— Конечно! Большой театр — прекрасный повод для самопиара, а люди порой ведут себя, извините, по-свински. Иные товарищи пытаются утвердиться за наш счет, используя негодные методы. Любят поругать постановки, помусолить слухи и сплетни… Если послушать эти разговоры, может показаться, будто у нас все ужасно. Катастрофа!
Завистников, к сожалению, хватает. Среди них и те, кто прежде работал здесь, вынужден был уйти, а судьба вне стен Большого не сложилась

Всегда проще винить в своих бедах и проблемах других, сводить счеты с успешными и самодостаточными. Бог им судья.

Хотя, не скрою, ответить иногда очень хочется.

О рае, друзьях детства, маме, Товстоногове и Плисецкой

— И когда в последний раз дрались, Владимир Георгиевич?

— Вы спросили, задумался и вдруг понял, что никогда не дрался. Вообще! Даже в детстве. Не было этого в моей жизни.

— Однако послевоенный Киров — явно не рай земной.

— Ошибаетесь. Рай! Давно его покинул, но малая родина навсегда остается со мной. В Кирове мне было тепло и уютно, там живут добрые и отзывчивые люди. В российской глубинке это обычное явление.

Со многими земляками до сих пор поддерживаю отношения. Сближает общее прошлое, хотя пути-дороги разошлись. В детстве у меня было трое приятелей. Один большую часть жизни провел в тюрьме, такой матерый рецидивист. Как-то я приехал в Киров, иду по улице, вдруг слышу: окликает по имени потертого вида мужик. Я оглянулся, не узнал, решил, что человек ошибся, и зашагал дальше. Опять зовет: “Вовка, не признал? Это же я, Мишка”. Присмотрелся внимательнее и обалдел. Абсолютно изменившаяся внешность, спитое лицо… Первую ходку мой дружок заработал в 14 лет по глупости: ребята постарше что-то воровали, а он стоял на стреме. Поймали, посадили, а дальше пошло по накатанной, под горку…

— А двое других товарищей?

— Один стал водителем, его следы затерялись на просторах России. Третий приятель, тоже Вовка, был моим соседом по коммунальной квартире. Он всегда мечтал стать следователем и добился своего. Дослужился до майора милиции, но прожил недолго, давным-давно скончался. Мне написала об этом Вовкина сестренка…

— Вы четвертый ребенок в семье, самый младший?

— Да, кроме меня были две сестры и брат. Светлане, старшей, сейчас 86 лет. Она по профессии медик, а Маргарита — строитель. Обе на пенсии. А Левы, увы, уже нет на этом свете…

— Когда в интервью заходит речь о вашей семье, всегда рассказываете о маме, в одиночку поднимавшей детей, и ничего не говорите об отце.

— У меня не осталось воспоминаний о папе. Он умер через полтора года после моего рождения.

— Чувствовали себя безотцовщиной?

— Не с чем было сравнивать. После войны многие росли в неполных семьях. Комплексы возникают, если у окружающих все благополучно, а мы находились в примерно равных условиях, которые не назовешь комфортными. Знаю одно: мама почти не занималась нашим воспитанием. Не успевала. И сентиментальным человеком она не была, не вела задушевных разговоров, в проявлении чувств оставалась сдержанной.

Никакого сюсюканья, утирания соплей и прочих обнимашек. Не та человеческая порода.

Зато постоянно видел ее работающей. Мама смогла расслабиться лишь на пенсии. Любила повторять, что старость у нее счастливая, а вот жизнь была тяжелой. Служила в бюро технической инвентаризации инженером, подрабатывала, составляя поэтажные планы. Ходила по домам, обмеряла рулеткой квартиры, получая дополнительную копейку. На эти деньги мы одевались, покупали обновки, а зарплата уходила на еду.

Я старался помогать. После восьмого класса вовсе оставил школу ради работы. Рулетчику платили хорошо, до 100 рублей в месяц. Учился вечерами. Перед глазами был пример мамы, старших сестер и брата. Они никогда не сидели без дела. Вот и я не мог.

— Долго вы прожили в коммуналке?

— Все детство. 16 квадратных метров на пятерых. И знаете, хватало.

Не так давно оказался в Кирове, шел мимо нашего старого дома и решил заглянуть. Раньше в соседних скверах стояли скульптуры Сталина и Ленина. Мы жили напротив того, где возвышался вождь народов СССР. Году в 1956-м его убрали, и вождь мирового пролетариата остался в гордом одиночестве…

Поднялся я на свой этаж, позвонил в дверь. Объяснил новым хозяевам, что когда-то жил тут, попросил разрешения зайти в нашу комнату. Когда-то квартира казалась мне огромной, с просторной кухней, длинным коридором. Соседствовали мы в том числе с семьей известного кировского писателя Бориса Порфирьева, сочинявшего модные романы о спорте. Его даже переводили на языки народов СССР. С писательскими сыновьями я не дружил, а вот с Вовкой, позже ставшим следователем в милиции, отлично ладил.

Так вот, делюсь впечатлениями. Крошечная лестничная клетка, маленькая комнатка. Я стоял, смотрел и реально не понимал, как мы раньше там помещались. Ели, готовили уроки, спали…

— Это называется “когда деревья были большими”.

— Чистая правда! Вот и говорю, что детство в Кирове казалось мне райским. Помимо прочего, я ведь был чрезвычайно популярной личностью в городе. Тогда появилось телевидение, передачи из Москвы еще не транслировали, и народ смотрел местный канал. Меня приглашали в программы, где требовалось участие детей. Помню, в каком-то телеспектакле играл пионера, расклеивал листовки подпольщиков, фашисты меня поймали и допрашивали. На все вопросы врагов я отвечал: “Ничего не скажу. Хоть убейте!”

Еще была смешная передача, в которой мне досталась роль двоечника и хулигана…

Словом, тогдашнюю мою известность в Кирове трудно переоценить. Звезда!

— А как вы учились?

— По-разному. До поры до времени был классическим середняком, получал и пятерки, и двойки. Плохие оценки расстраивали маму, она всякий раз говорила: “Ты ведь мужик, тебе зарабатывать нужно будет, что же не учишься?”

— Не била?

— Никогда. Максимум — могла подзатыльник отвесить…

А потом приключилась забавная история. В шестом классе меня отправили в “Артек”. Не как отличника, а как ребенка из многодетной семьи без отца. Весенняя смена в лагере длилась два месяца. Мы учились в артековской школе, но, во-первых, там не задавали домашних заданий, а во-вторых, программа шла с опережением, и в мае я вернулся в Киров, уже имея в табеле итоговые оценки за год. Тогда-то со мной что-то произошло, вдруг стал иначе относиться к учебе. В итоге восемь классов окончил с приличными оценками.

Отучившись в вечерней школе и получив аттестат зрелости, поступил в Кировское театральное училище. Это был первый и единственный набор на актерский факультет.

Преподаватели меня очень любили, ставили пятерки за мастерство, никаких проблем с учебой я не испытывал. Но при этом понимал, что не обладаю талантом лицедея, значит, с высокой долей вероятности, стану посредственным артистом в провинциальном театре.
Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями.

Поэтому после второго курса поехал в Ленинград, чтобы попробовать поступить на режиссуру. И к собственному удивлению, легко прошел конкурс в Институт театрального искусства и кинематографии. В том году студентов набирали Георгий Товстоногов, легендарный худрук БДТ, и Аркадий Кацман, второй педагог.

— Знали, кто такой Георгий Александрович?

— Обижаете! Живя в Кирове, я, конечно, не мог видеть его спектаклей, но следил за происходящим в мире театра.

— Товстоногов занимался с учениками, снисходил до вас?

— Более того, мы имели возможность бывать на репетициях в БДТ, смотреть, как работает мэтр. Мне сложно оценивать его педагогические способности, но он давал профессию. Георгий Александрович говорил: “Талантом не поделюсь, а вот ремеслу научу. Остальное — вы сами”.

В учебу я погрузился с головой. Поэтому, кстати, и съехал из студенческого общежития. Прожил месяца полтора и понял, что не готов пребывать в “проходном” режиме коммунального братания и веселья.

Я такое, знаете, отдельно стоящее дерево, не из густой чащи. Не люблю тусовку, мне нужно личное пространство.

Снимал комнаты в разных районах города. Однажды невероятно повезло, за сущие копейки почти на год фактически стал хозяином фантастической трехкомнатной квартиры на Дворцовой набережной с окнами на Петропавловскую крепость. Владельцы хором на осень, зиму и весну уехали в Ялту. Чтобы заработать на аренду, устроился почтальоном. Вставал в пять утра, что было мучительно трудно, с шести до восьми разносил газеты и письма, получая 15 рублей, которые и отдавал за жилье. Обслуживал я участок от Эрмитажа до музея Ленина. Сейчас улица называется Миллионной, а тогда была Халтурина.

— Как-то вы рассказывали, что при первой возможности садились в поезд и ехали в Москву, чтобы побродить по столичным театрам.

— Это было мощным подспорьем в постижении азов. Пару раз в месяц обязательно срывался на выходные. Железнодорожный билет не покупал, совал три рубля проводнице, и та пускала на верхнюю полку плацкартного вагона. Вечером в пятницу выезжал, в ночь на понедельник возвращался, успевая посмотреть в столице пару спектаклей. Ночевал обычно в общежитии ГИТИСа на Опочинина или у знакомых москвичей.

В театры проходил по студенческому билету, пропускали как ученика Товстоногова. Это имя волшебным образом срабатывало везде. Лишь на Таганку к Юрию Любимову прорывался с боями, желающих всегда было больше, чем мест в зале. С Ленинградского вокзала ехал в театр и караулил контрамарку. Везло не каждый раз, тем не менее посмотрел почти все хиты того времени.

Таганка оглушала напором, экспрессией, буйством красок.

В “Современнике” видел “Голого короля”, “Вечно живых”, “Обыкновенную историю”. Уже тогда меня поразила, если можно так выразиться, нетеатральность этого театра. Все было подчеркнуто демократично и просто. Никакой академичности.

Обожал спектакли Анатолия Эфроса. Помню “Бедного Марата”, “Дон Жуана”, “Трех сестер”, “В день свадьбы”. Фантастические постановки!

Впрочем, как и “Визит старой дамы”, “Физики и лирики” Андрея Гончарова. У Валентина Плучека в Театре сатиры творили гениальные Андрей Миронов, Анатолий Папанов, Татьяна Пельтцер…

— С кем-то удалось свести знакомство в тот момент?

— Что вы! Я был студентом, а тут — звезды. Между нами пролегала пропасть. Попасть на спектакль — о большем и не мечтал.

— Знаю, вы сохранили старые программки.

— Это не только память об увиденном, но и своеобразный конспект. Я делал пометки, по ходу действия записывая мысли. Вот уйду на пенсию, засяду за воспоминания, и программки станут подспорьем. До сих пор лежат дома на антресолях.

— Вы серьезно? Не про мемуары — про пенсию.

— Ну когда-то ведь придется уходить. Не навечно же я тут… Что до чужих воспоминаний, люблю читать их, но меня коробит, когда наталкиваюсь на параллели “я и великие”, “я и искусство”. Трудно сохранить адекватность, говоря от первого лица. Это удается немногим. На мой взгляд, рассказывать надо не столько о себе любимом, сколько о счастье, которое привалило в жизни: быть современником, знакомым, другом выдающихся личностей. Вот чем важно поделиться. Впрочем, это теоретические рассуждения. Ничего не пишу и даже не планирую. Некогда. Но старые программки на всякий случай храню, не выбрасываю.

— Интересно, а в Большой ходили, будучи студентом?

— Редко. Честно говоря, тогда не очень понимал оперу и балет. Как-то попал на утренний спектакль “Дон Кихот”. Пустили на галерку, стоял на одной ноге. На сцене царила скука, пока не появилась Майя Плисецкая. Все моментально ожило!

Незадолго до смерти Майи Михайловны рассказывал ей, что в тот раз не запомнил ничего, кроме партии Китри. Мы ужинали с Плисецкой в ресторане “Большой”, обсуждали детали подготовки к ее 90-летию.

Любовь к опере и балету у меня проснулась позже, не в студенчестве. Помогло увлечение творчеством конкретных артистов. Много ходил на Володю Васильева и Катю Максимову, слушал плеяду выдающихся оперных исполнителей, воспитанников великого режиссера Бориса Покровского.

— Но у другого великого вы в итоге недоучились, Товстоногов фактически выгнал вас с курса. Почему?

— Мне не хватило жизненного опыта, мудрости. Режиссура — занятие для людей зрелых, а я был маленьким мальчиком из Кирова.

Когда началось серьезное осмысление профессии, вскрылись мои базовые пробелы. Для разбора взял пьесу “Два товарища” Владимира Войновича. Прочел, мне дико понравилось, хотя вряд ли смог бы тогда сформулировать, чем именно. В результате получил на экзамене “неуд” и вынужден был уйти из института.

Очень расстроился, казалось, мир в одночасье перевернулся. Но жизнь расставила все по местам.

— Вы доучивались в Питере в Институте культуры?

— Да, пришел на режиссерский факультет, меня взяли. Конечно, это было учебное заведение рангом пониже. В нем готовили для работы с самодеятельными артистами, не с профессионалами.

— Службы в армии могли избежать?

— Не хотел. Год провел в Группе советских войск в Германии. Засекреченная часть глубоко в лесу, к ней запрещалось подходить ближе чем на пять километров.

Я был медбратом. Между прочим, очень полезный опыт.

— Первую помощь при случае оказать сможете?

— Навыки утратил, но анальгин от аспирина по-прежнему отличу…

О продюсировании, французском пип-шоу, “Нурееве”, Серебренникове и Филине

— После демобилизации вы опять вернулись в Киров?

— Пришел в местный ТЮЗ к главрежу Алексею Бородину, которого до того ни разу не видел. Сказал, что хочу быть режиссером. Алексей Владимирович ответил, что в театре есть кому ставить спектакли, но он готов предложить мне работу по административной части. Поначалу я был ошарашен, однако, поразмыслив, согласился, стал завтруппой. Через год прежнего директора ТЮЗа забрали на повышение, и Бородин уговорил меня занять вакантное место. В 26 лет я оказался, как говорили, самым молодым директором театра в СССР. В 81-м переехал в Москву, возглавил Кабинет детских и юношеских театров ВТО, ныне — СТД. Был секретарем союза, первым замом Михаила Ульянова, создавал фестиваль “Золотая маска”.

В Театр Станиславского меня позвали, я работу не искал. Карьера развивалась поступательно и вполне логично. Большой театр, по сути, четвертое место службы за 45 лет. Летуном меня не назовешь.

— Не испытываете фантомных болей из-за того, что не стали режиссером?

— Сейчас уже отпустило, а раньше было — страдал. Убежден, что мог бы заниматься этой профессией. Но теперь не имеет смысла рассуждать.

— Вам же никто не мешал проверить силы и в “Стасике”, и в Большом.

— Попытки усидеть на двух стульях не приводят ни к чему хорошему. Знаю директоров, пробующих ставить спектакли. На мой взгляд, это не слишком профессионально. Я себе подобного позволить не могу.

Не припомню положительных примеров совместительства. Любому делу надо отдаваться целиком. Художнику нужна ясная голова перед репетицией, а для этого он должен быть свободен от прочей нагрузки.

С другой стороны, гендиректор — это ведь не только административно-финансовая должность. Я же не про трубы и лампочки, а про происходящее на сцене. Какой материал для постановки выбрать, кому его доверить, как организовать работу, чтобы задуманное в итоге получилось? Это уже обязанности продюсера.

— Позволяете себе прийти на репетицию или прогон и сказать веское слово?

— Не диктую, не навязываю. Если нужно что-то скорректировать, поправить, прошу режиссера заглянуть ко мне в кабинет. С глазу на глаз высказываю мнение о том или ином его решении.

— А если постановщик вас не услышал, не внял?

— Его дело. Он отвечает за результат своим именем на афише.

Если же понимаю, что в профессиональном смысле грядет откровенный провал, вмешиваюсь, не жду.

— Закрывать спектакли до премьеры вам случалось?

— Нигде и ни разу. Но сцены из спектаклей убирал, было. В начале нулевых в Театре Станиславского французы ставили “Фауста” и превратили Вальпургиеву ночь в… пип-шоу. Дело не в том, что жанр низкий. Комедию положений тоже надо уметь сыграть. Помню, в 70-е годы прошлого века друзья повели меня в Париже в ночной клуб со стриптизом. Я был потрясен продуманностью действа, правильно подобранным светом, точностью мизансцен. Классно сделанное зрелище, где учитывалась любая мелочь!

То, что французы слепили в “Фаусте”, выглядело отталкивающе. Несчастные артисты совершали неловкие телодвижения с сексуальными игрушками, пытаясь что-то изображать. Они стеснялись себя, своего вида, зрителей в зале. Я постарался убедить режиссера, что от эпизода лучше отказаться. Француз уперся. Нет — и все.

Из посольства приехала атташе по культуре, ей я тоже все объяснил, сказав, что сниму сцену своей властью. Что тут началось! Режиссерская группа обиделась и уехала во Францию, собиравшийся на премьеру посол не пришел. Был небольшой международный скандал.

— Он мог чем-то серьезным вам аукнуться?

— Нет. Это же не цензура, запрет по идеологическим или смысловым соображениям. Сцена выглядела пошло в художественном отношении.

— Самое время спросить о “Нурееве”.

— Вопрос, преследующий меня на протяжении последних полутора лет… В начале сезона проводили пресс-конференцию, посвященную планам театра. После ее завершения подошел корреспондент телеканала “Дождь” и давай опять терзать меня “Нуреевым”. Я не выдержал, спросил: “Других тем у вас нет?”

— И все же…

— Со спектаклем полный порядок. Он состоялся и будет идти.

Гораздо больше переживаю за судьбу ребят — Кирилла Серебренникова, Сони Апфельбаум, Юры Итина, Леши Малобродского, словом, тех, кто проходит по делу “Седьмой студии”. Это все мои друзья.

К сожалению, сегодня мы уже не сможем отделить судебный процесс от истории с постановкой “Нуреева”.

Знаете, стараюсь никогда не врать. Порой трудно удержаться от соблазна, но прилагаю усилия. Любая ложь вылезает боком, рано или поздно выплывает наружу. Могу рассказать, как все происходило.

Мы с Махаром Вазиевым видели, что спектакль сырой, его рано показывать зрителям. Один из прогонов летом 2017-го был чудовищным, провальным, все рассыпалось на глазах. Это ведь не обычный балет, в постановке заняты хор, певцы-солисты, большая группа приглашенного миманса, драматические актеры. Шоу на 300 человек с переменой декораций и колоссальной подготовительной работой. Нам с Махаром было ясно: спектакль не родился. Мне настоятельно советовали не откладывать премьеру, дабы не попасть под шквал критики. Понимал, в какой непростой ситуации оказался, но и выпускать полуфабрикат не мог.

Вызвал Кирилла с Юрием Посоховым, хореографом-постановщиком, и предложил не пороть горячку, в спокойном режиме продолжить репетиции, чтобы спустя время выйти на публику с качественным продуктом. Ясно, что мое предложение не обрадовало ребят, они расстроились, но Юра сказал дословно следующее: “Согласен, спектакль пока не готов”. Кирилл выразился сдержаннее: “Если таково мнение театра, подчиняюсь ему”. Я принес бутылку хорошего коньяка, мы распили ее и ударили по рукам.

Казалось, договорились обо всем, однако вскоре началась какая-то вакханалия. Юра не пришел на встречу с труппой, и Кирилл делал вид, будто между нами не было устного соглашения. Это продолжалось не слишком долго, но, как говорится, маховик закрутился, пресса уже подхватила жареную тему.

Я не сомневался, что спектакль обязательно состоится, никто не собирался его закрывать. Мы созвали специальную пресс-конференцию, на которой Кирилла опять не было. Я постарался сам ответить на все вопросы. Разумеется, большинство собравшихся мне не поверили, тут же поползли конспирологические версии, в которые приплели и министра Мединского, и запреты со стороны церкви. Опровергать это не имело смысла, оставалось терпеть. Чего только я не прочел тогда о себе!

— Например?

— Не заставляйте пересказывать глупости… Поверьте, узнал массу интересного.

На последней встрече с Кириллом и Юрой договорились, что во время прогона запишем спектакль на видео. Так и сделали.

— Эту запись и слили в YouTube?

— Нет-нет, кто-то выложил фрагмент технической репетиции.

Артист танцевал в трико телесного цвета, это подали так, будто он обнаженный, хотя подобного фрагмента в спектакле нет. И фото нагого Нуреева в полный рост сняли в момент, когда настраивали проекционный аппарат. В действительности кадр появляется буквально на долю секунды.

Словом, пошла мощная атака. А тут еще Кирилла задержали, поместили под домашний арест… Просил отпустить его на репетиции, мне отказали. Потом мы встретились в здании Следственного комитета, я взял у Серебренникова разрешение на выпуск спектакля без режиссера…

Общественность продолжала подозревать, что буду цензурировать “Нуреева”, вырежу самое важное. Я посоветовал обратиться к хореографу Посохову, его ассистентам, артистам. Предложил: пусть кто-нибудь скажет, что именно я убрал. Оказалось, ничего, все осталось, как на прогоне, который вел Кирилл. Видео репетиции — лучшее тому доказательство.

Когда же сыграли премьеру, появилась новая гипотеза: показали разок для отвода глаз, потом по-тихому прикроют. Сто пудов!

Между тем спектакль живет. Такая вот история.

— Но реклама — двигатель торговли. Теперь это гарантированный хит.

— Слишком высокая и жестокая получилась цена. “Нуреев” всем дался тяжело. Раскаты грома до сих пор долетают. Западная пресса с упорством, достойным лучшего применения, продолжает писать, мол, спектакль вышел под давлением общественности, руководство Большого испугалось и капитулировало. Правда, при этом не уточняется, кто же именно нас так перепугал.

Конечно, это серьезные репутационные, имиджевые потери для театра, являющегося одним из брендов страны. И для меня как для его руководителя.

— Наверняка переживали?

— Ну а как иначе? Кому понравится, когда склоняют твое имя? Как мне кажется, никогда не позволял себе предосудительных поступков, был убежден в собственной правоте и поступал как считал нужным, а тут вдруг начали обвинять в чем-то непотребном. Разумеется, было больно и неприятно. Но таковы издержки моей должности в Большом театре.

К тому, что происходит здесь, отношение особое. Если бы все приключилось где-то в другом месте, неделю бы посудачили и забыли, а тут помнят.

— Но это, по сути, единственная скандальная история, выплеснувшаяся наружу, остальные конфликтные ситуации вы гасили, не вынося сор из избы.

— Многие очаги напряженности удалось ликвидировать до моего прихода.

— Ну как? Коллизию с Сергеем Филиным вы разруливали, убирали его из балетной труппы.

— Вокруг Сергея Юрьевича еще искрило, но фаза была угасающая.

С коллективом нужно уметь разговаривать. Нельзя сидеть в кабинете и думать, будто твои поступки всем понятны. Надо объяснять. У нас нет возможности собрать в одном зале 3200 человек. Если только арендовать Кремлевский Дворец съездов… Поэтому я встречался с разными группами. Сначала с одними, потом с другими. Отвечал на вопросы. Разные. Кого-то интересовала столовая, ее работа, кого-то — музыкальные инструменты, их приобретение. А что с отпуском? А как с зарплатой? Ну и так далее.

— Вы ведь подписали в итоге коллективный договор, в котором учтены все нюансы трудовых отношений?

— Срок его действия истек в позапрошлом году, продлили еще на три.

И с прессой необходимо работать. Отвечать на вопросы, а не уходить от них. Это главный способ снятия фейков, ранее возникавших в большом количестве. Когда информации не хватает, ее замещают домыслами и слухами.

— Технично вы, Владимир Георгиевич, соскочили с темы Филина!

— Ничего подобного. Что вас интересует? Сергей Юрьевич продолжает трудиться в нашем коллективе, занимается молодежной хореографической командой. Когда истекал срок его контракта как руководителя балета, я позвал и честно объяснил, почему в этой должности он не останется.

— Как часто смотрите спектакли в Большом?

— Практически ежедневно. Но не целиком. Могу заглянуть в зал на десять минут, на один акт. Вчера слушал концерт в Бетховенском зале и пришел на финал “Севильского цирюльника”. Продолжаются премьерные показы, мне было важно поздравить второй состав, посмотреть, как публика принимает артистов.

— В 2018 году обновился попечительский совет театра, поменялся принцип его формирования. Ушли чиновники, пришли бизнесмены. С кем вам работать удобнее?

— Дело не в моем удобстве. Обсуждались разные идеи, как усовершенствовать работу совета, в итоге решили, что списочное количество надо подрезать почти вдвое, оставив тех, кто реально дает театру деньги, чтобы они этими суммами и распоряжались, распределяя между предложенными нами проектами.

— Слышал, входной билет в совет — 350 тысяч евро?

— Секрет. Попечители решили закрыть информацию, следовательно, и я не могу ее комментировать. Была история, когда из лучших побуждений разгласил информацию о спонсорском вкладе, назвал для прессы, хотя в контракте имелся пункт о сохранении конфиденциальности. В итоге крепко получил по башке и с тех пор не бегаю впереди паровоза. Захотят люди рассказать, сколько жертвуют на театр, — пожалуйста, их право, но я теперь молчу.

Могу назвать общую сумму. От государства получаем четыре с небольшим миллиарда рублей субсидий, а спонсорская помощь составляет свыше 500 миллионов рублей. Солидно!

— Кто деньги платит, тот и девушку танцует. Что положено спонсорам?

— Все жестко по контракту. С правом получать пригласительные на премьеру и все значимые события в жизни театра.

— Каждому по ложе?

— Нет, за это надо платить отдельно. Пункты строго регламентированы и отслеживаются. Если выбрал положенную квоту, можешь попросить о чем-то дополнительно. Будет возможность, пойдем навстречу, а коль нет, то и нет. Все четко.

— А передвинуть солистку в примы, похлопотать за родного человечка?

— Ха! Попробовал бы кто-нибудь обратиться ко мне с подобным!

— Неужели не было попыток?

— Знаете, ни одной. Исключено.

— Фамилия Шувалов вам знакома?

— Разумеется. И что?

— Дочка Игоря Ивановича в труппе Большого.

— Да, девочка окончила хореографическое училище. Разве она танцует у нас главные партии?

— Пока нет.

— Так о чем разговор? Заслужит заметную роль, тогда и обсудим.

Принадлежность к известной фамилии точно не является преступлением.

— Таким людям отказать труднее.

— Шувалов не является моим начальником. И он ни о чем меня не просил.

— Почему-то вспомнился фильм Валерия Тодоровского “Большой”…

— Как бы вам объяснить подоходчивее? Мы живем не в безвоздушном пространстве… Не скрою, первое время мне звонили — не с просьбами, а с вопросами. Мол, не хотите ли посмотреть певицу? Не подойдет ли в оперные солистки? Я отвечал, что посмотреть, конечно, можем, но если увиденное не понравится, так и скажем, без лукавства. Нет ничего хуже человека, принятого по протекции и пытающегося делать то, чего не умеет. Это может изуродовать несчастному оставшуюся жизнь. Если природа не наделила талантом петь и танцевать, он не возникнет по приказу. Значит, придется занимать чужое место, и все это увидят.

Не могу допустить подобного, поскольку отвечаю за качество. Проще сразу отказать, чтобы не создавать никому проблем и, повторяю, не ломать судеб.

— Картина Тодоровского-младшего вам, кстати, понравилась? Это не балет и не опера, можете не скрывать личного отношения.

— Как в любом фильме Валеры, в “Большом” есть точные приметы времени, сочные детали, но… Меня все устроило в рассказе, кроме одного. И это проблема не сценариста, а режиссера. На мой взгляд, он допустил ключевую профессиональную ошибку: талант главной героини как балерины не очевиден, я не ощущаю этого, а значит, конструкция, на которой построен сюжет, рассыпается. Сказал об этом Валере. За фильм ему стоило браться лишь после того, как нашел нужную актрису на роль. Или вообще не снимать…

— Не пожалели, что отдали большой — во всех смыслах — бренд? Вам заплатили за него?

— Да, но дело не в деньгах. Желающих получить разрешение на съемки здесь очень много. Почти каждый день мне на стол кладут очередные заявки кинематографистов. Практически всегда отказываем.

— Почему?

— У нас своя работа. Репетиции, подготовка к спектаклям, установка декораций… Посторонние люди мешают, мы не можем превращать Большой в чужую съемочную площадку. Надо уметь говорить нет.

— Научились?

— Давно. Мне ведь по-прежнему без конца звонят с вопросом, нет ли лишнего билетика. Одному нужен пригласительный на “Щелкунчика”, другому — на “Жизель”. Объясняю: есть протокол, где четко указано, кому положены бесплатные места. А остальные — будьте любезны, в кассу.

В директорскую ложу больше восьми гостей посадить не могу и сам всегда решаю, кого туда звать.

Даже работники театра порой лишены возможности посмотреть тот или иной спектакль.

— Перед Новым годом устраивали для коллектива капустник или корпоратив?

— Снимаем смешной фильм, в котором в ироничной форме подводим итоги сезона. С этого начинаем каждый сбор труппы. Но это не в декабре, а осенью. Чего-то специально предновогоднего не устраиваем, в эти дни традиционно идет напряженная работа, играем по четыре спектакля в день, задействуем и Историческую сцену, и Новую. Конечно, основное блюдо — “Щелкунчик”.

— Значит, у подчиненных нет шансов и через год увидеть вас в костюме Деда Мороза?

— Вы уж как-то определитесь: или Карабас-Барабас, или Дед Мороз…

В последний раз в красную шубу с белой оторочкой наряжался еще студентом. Она висела на мне как на вешалке. Страшно худой был, даже тощий. Тот еще дед! Ходил по елкам, деньги зарабатывал…

Знаете, мне нравится шутить, хохмить, люблю анекдоты послушать, сам могу рассказать. Авторитет человека определяется не надутыми щеками и не важным начальственным видом. Вопрос в ином: работа у меня ответственная, в некотором смысле даже политическая, приходится учитывать массу факторов.

— Чувствуете дамоклов меч над собой?

— Так отвечу. Плохо, если важные решения, касающиеся жизни театра, будут приниматься где-то наверху на основании субъективного мнения. Личные пристрастия — штука опасная. В этом отношении Большой театр находится на передовой. Сюда ведь ходят не только начальники, но и их жены, которые не очень понимают, как все устроено внутри. Кроме того, многие артисты дружат с сильными мира сего, пытаясь и таким образом построить карьеру. Когда потом начинают раздаваться настоятельные рекомендации и советы, на мой взгляд, нет ничего губительнее.

В данном случае я не о себе. Мне идет 72-й год, я прожил длинную и, смею надеяться, не бесполезную жизнь в театре, кое-что сумел сделать. Особенно в “Стасике”. Про Большой театр не говорю, пока не время. В этом смысле меня совершенно не волнует моя персональная судьба

— Ой ли, Владимир Георгиевич?

— Клянусь! Дело в ином. Придя сюда, я ведь многих позвал. И моя ответственность начинается именно с этого. Я сорвал людей. Туган бросил Берлинский филармонический оркестр, Махар — балетную труппу в La Scala… Мой товарищ, а теперь и заместитель Дима Кияненко мотается между Москвой и Лондоном, где живет его семья. Я собрал команду, они подтянули других людей. Понимаете? Возникла некая корпорация единомышленников, договорившихся сделать максимум возможного для Большого. Каждый раз, когда на горизонте возникают какие-то тучки, в первую очередь думаю не о себе, а о тех, кого пригласил.

На свой счет не переживаю, найду какую-нибудь работу, чтобы не сидеть на пенсии без дела. Но мы-то сверстали планы Большого на три года вперед, я подписал контракты, взял определенные обязательства. Слово надо держать. Если все вдруг будет изменено административно, а не смыслово, то…

Мой контракт истекает в августе 2022-го, к тому времени мне исполнится 75, и я предлагаю: давайте через год-полтора определимся с кандидатурой преемника…

— Извините, перебью… Галина Волчек, недавно отметившая 85-летие, сказала, что коллектив сам выберет лидера, а пока, мол, рано.

— Отвечаю на ваш вопрос. Леша Бородин позвал в РАМТ главным режиссером Егора Перегудова, аналогичным образом поступил в Александринке Валера Фокин, пригласив Николая Рощина. И Юрий Бутусов стал главрежем в Театре Вахтангова при худруке Римасе Туминасе. Есть люди, идущие этим путем. Почему бы нам не последовать примеру?

— У вас есть фамилии на примете?

— Безусловно. И не одна, а две-три. Назову их тем, от кого зависит принятие решений. Речь ведь не о преемнике, а о преемственности. Нормальная мировая практика! С 2021 года в Staatsoper в Вене приступает к обязанностям новый директор. Впереди два сезона, а он, извините, уже работает, входит в курс дела, формирует репертуар, со мной ведет переговоры! С ним пришла команда помощников, хотя формально человек пока не занимает должностей в Венской опере.

Цивилизованный путь, которым и предлагаю следовать. Мне почти два года понадобилось, чтобы здесь освоиться. Сменщик не должен терять времени на адаптацию, нужно заранее подготовиться. Помогу!

— Табличку захватите? “Я незаменимый”?

— Обязательно. Но главное — не что заберу, а что оставлю…

Источник публикации ТАСС,  Первые лица, интервью Андрей Вайденко