А вот и сам Софроницкий – в письмах супруге Елене (Скрябиной), опубликованных в книге «Вспоминая Софроницкого» (М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2008):

«… Я живу сейчас в Консерватории. Рядом со мной в комнате Шостакович. Чувствуем себя хорошо, ложимся спать рано, встаем в 8 часов. <…>» (27 июля 1941)

«… 13-го играл целое отделение: в концерте Советских композиторов для учеников Консерватории. Когда я вышел на эстраду, мне сделали настоящую овацию – аплодировали и кричали минут 5!!! Потом был квинтет Шостаковича (в первый раз). Конечно, это великое мастерство, но великое ли произведение? 18-го услышу его опять – тогда будет яснее. […] Я был первый, кого Митя увидел после исполнения. Почему-то он бросился на меня и стал целовать. Вероятно, очень волновался…» (16 декабря 1940)

«Очень волновался» (о ДДШ) – это слишком мягко. «В случае неправильного прочтения его замысла или откровенно плохой интерпретации Шостакович казался точно наэлектризованным. Уголки его губ начинали дрожать, и он беспрерывно вертелся в кресле». (Кшиштоф Мейер в книге «Дмитрий Шостакович: Жизнь, творчество, время»; перевод Е. Гуляевой; СПб.: Композитор (СПб), 1998)

Сравним с тем, что вспоминает о Владимире С. пианистка Вера Горностаева (еще одна цитата из книги о Софроницком): «Он выходил на сцену как на Голгофу. Обреченно. Я помню, он шел по сцене бледный, иногда даже с искаженным от напряжения лицом. Он избегал смотреть в зал, смотрел на орган. Он садился, и вся его скованность передавалась в зал. Он мог играть часть концерта с трудом, он мог играть “мимо нот”, забывать, но все ждали. Ждали, когда он, наконец, раскрепостится. Публика его прекрасно понимала – и обожала. И этим обожанием согревала».

Глен Гульд в определенный период своей жизни перестал мучить себя концертами, видя в них «элемент садизма» (см. книгу «Нет, я не эксцентрик!»; М.: Классика-XXI, 2003; перевод с французского М. Ивановой-Аннинской): «Публика глядит на сцену, как на арену, где происходят соревнования атлетов; сама она при этом вне опасности». Сосредоточился на записи, поскольку «техника дает возможность избежать этой ужасной, унизительной и разрушительной для человека неопределенности, которую содержит в себе публичный концерт», позволяет «создать атмосферу анонимности и предоставить художнику время и возможности для подготовки наилучшей (в его понимании) концепции произведения и для совершенного воплощения этой концепции, чему не будут мешать такие мелочи, как нервозность и фальшивые ноты» (см. беседу Глена Гульда с Тимом Пэйджем, опубликованную во второй книге гульдовского «Избранного»; М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2006; перевод с английского В. Бронгулеева).

Однако в случае Софроницкого «условия студии противоречили самой природе артиста», пишет Александр Алексеев (1926-1991), пианист и педагог, профессор Одесской консерватории им. А. В. Неждановой, ученик Генриха Нейгауза. Что бы ни творилось – отдельно – с Софроницким на концертах, в студии он «страшно волновался, чувствовал себя скованно», «играл для записи почти всегда по нотам», «очень нервировала его боязнь несвоевременного переворота страниц, требование звукооператора перелистывать страницы беззвучно» (воспоминания А. Алексеева опубликованы в книге «Последний романтик фортепиано. Владимир Софроницкий издали и вблизи»; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013).

«Софроницкий был человеком, который ни в какие обычные рамки не входил», – говорит В. Горностаева.

Да, он был не от мира того. Но стал бы он от мира сего? Представить Владимира Владимировича, со всей его палитрой неврастений, вписавшимся в сегодняшний сонм бесперебойных работников рояля – затруднительно. Да и с обожательским обогревом со стороны всепонимающей (всё понимающей) публики могут возникать перебои.