Рихарда Штрауса (1864–1949) часто называют последним романтиком. Именно так — «Последний романтик» — назван русский перевод популярной англоязычной биографии Штрауса, созданной Дж.Р. Мареком, хотя оригинальное название более интересно и полемично («Жизнь не-героя»).

На деле Штраус удивительно многолик. Его талант, как ни у кого, пластичен и изменчив. В разные времена он был и романтиком, и антиромантиком, и авангардистом (немного), и консерватором (гораздо больше), и вдохновенным лириком, и ироничным скептиком. Два последних качества Штраус непринужденно сочетал, причем ирония нисколько не мешала ему прийти в концовке к лирическому апофеозу, к долго истаивающей кульминации с бесконечно парящей мелодией. Так было и в его лучших, наиболее оригинальных симфонических поэмах, созданных в конце XIX века («Дон Кихот», «Жизнь героя»). Так происходило и позже, когда Штраус окончательно превратился из симфониста в оперного композитора (достаточно напомнить концовки только двух его знаменитых опер — «Кавалер розы», 1912, и «Ариадна на  Наксосе», 1916).

Герой / не-герой и его поэмы

Штраус впервые обратился к жанру симфонической поэмы в молодости, после создания нескольких оркестровых произведений (среди них две симфонии и сюита «Из Италии»). Уже первая поэма («Дон Жуан», 1889), обнаружившая огромное мастерство и неотразимо бурный темперамент, принесла молодому автору шумный успех. С этого момента жанр симфонической поэмы надолго стал главным для Штрауса. «Поэмно-симфонический» период заканчивается «Домашней симфонией» (1903). Сразу после этого была написана его третья опера, скандально знаменитая «Саломея» (1905) по запрещенной к исполнению драме О. Уайльда, и оперный жанр воцарился в творчестве Штрауса до конца жизни. Но один раз он все-таки вернулся к монументальной симфонической форме и создал свою последнюю, девятую и самую грандиозную в истории симфоническую поэму — живописно эпическую «Альпийскую симфонию» (1915, термин «симфония», как и в случае с «Домашней», не должен никого вводить в заблуждение).

У Штрауса облик симфонической поэмы не просто эволюционировал, но преобразился до неузнаваемости. Главное направление эволюции можно выразить одним словом — «гигантомания». Более чем вдвое в сравнении с основоположником и классиком жанра Ф. Листом выросли размеры поэм, которые у Штрауса по масштабам не уступают большим многочастным симфониям. «Дон-Кихот», «Жизнь героя» и «Домашняя симфония» длятся не менее 40 минут, а «Альпийская» приближается к часу. Гигантских размеров достигает состав оркестра.

Второе  качество программной музыки Штрауса  — звукоизобразительность. Разбитые горшки в «Тиле Эйленшпигеле», стадо баранов и ветряная машина в «Дон Кихоте», пустая болтовня (треньканье на скрипке) подруги Героя, детские шалости в «Домашней симфонии», подробное описание природы в «Альпийской симфонии» — все это примеры чрезмерного натурализма, выхода музыки «за рамки дозволенного». Недаром крупнейший исследователь творчества Штрауса Эрнст Краузе утверждал, что его музыка «является искусством изображения, а не выражения».

Но феномен Штрауса в том и состоит, что рядом с чрезмерной (и преимущественно ироничной) изобразительностью всегда находятся страницы вдохновенной лирики, которая захватывает неисчерпаемым полимелодическим потоком, подкупает экстатичностью и нежностью, часто дорастает до «божественных длиннот».

Штраус смело сломал завещанную Листом форму симфонической поэмы. Он постепенно отказался от сонатной формы с растворенной в ней симфонической цикличностью (Аллегро – Адажио – Скерцо – Финал) и перешел к сюитно-сквозным формам, свободно построенным как калейдоскоп эпизодов, отталкивающихся от сюжета.

В зените славы

Ровно посередине «симфонического» периода помещается поэма «Так говорил Заратустра» (1895–1896, после популярнейшего «Тиля Эйленшпигеля» и перед «Дон Кихотом»), в которой новаторские принципы воплощены особенно отчетливо. Впервые продолжительность поэмы превысила 30 минут, а форма сложена из девяти причудливо сменяющихся эпизодов (в «Альпийской симфонии» будет более 20 эпизодов). Скрепляют целое лейтмотивы, находящиеся (как в операх Вагнера) в процессе непрерывного симфонического развития.

Новаторство композитора было сразу принято публикой. На премьере 27 ноября 1896 во Франкфурте-на-Майне (местным городским оркестром дирижировал автор) сочинение ждал успех. А вскоре (Амстердам, ноябрь 1898) благодаря «Заратустре» Штраус «пережил величайший триумф за всю свою карьеру». Это было, по его словам (в письме к отцу), «самое прекрасное исполнение «Заратустры», которое мне довелось слышать», после которого его «вызывали бесчисленное количество раз».

Успеху содействовал налет сенсационности. Творчество филолога-философа Фридриха Ницше (1844–1900) в конце XIX века завладело умами, а решение положить на музыку его шокирующее философское учение выглядело настоящей авантюрой. Но Штрауса влекла стилистическая красочность, поэтичность и непредсказуемость формы текстов Ницше, среди которых настоящей музыкальной кульминацией выделяется книга о Заратустре. Эту «философскую поэму в прозе» можно читать с любого места и свободно переходить к любому разделу; смыслы здесь растворены в звучаниях.

Характерны слова Ницше о своем творении (напомним, что в юности он мечтал стать композитором): «К какой категории относится этот «Заратустра»? Я думаю, к симфониям». Жаль, что зрелые симфонические поэмы Штрауса еще не были написаны — возможно, Ницше, зная их, ответил бы по-другому.

Штрауса не могла не привлечь и очевидная полемика философа с Вагнером, одним из кумиров композитора. Ницше работал над «Заратустрой» в 1883–1885, сразу после знакомства с только что законченным «Парсифалем». Создается впечатление, что первую часть он писал только для одного читателя — Р. Вагнера, который в начале 1883 умер, не узнав этого анти-Парсифаля (Заратустру). Выпестованное, выстраданное Вагнером сострадание (шопенгауэрского толка), основа возрождения человечества («Парсифаль»), подвергнуто воинствующему отрицанию, как и вся христианская мораль («Заратустра»), альтруизм противопоставлен жажде власти. То, что Штраус так легко перешел от восхищения вагнеровской мистерией к ницшеанству — еще одно подтверждение удивительной пластичности его гения.

О чем говорит Штраус?

Для своей симфонической поэмы композитор выбрал из Ницше то, что ему близко и легко поддается музыкальному воплощению. Во вступлении он рисует всегда привлекавшую музыкантов картину восхода солнца. Результат, известный всем по заставке интеллектуальной телеигры «Что? Где? Когда?», мало с чем сравним: простейшие фанфары меди, поддержанные органом, воплощают и ослепительно-лучезарную красоту природы, в которой отражена Гармония мироздания, и могущество человеческого духа, которое, по мысли Ницше, должно привести к рождению нового «сверхчеловечества».

Названия остальных восьми разделов заимствованы у Ницше и мелким шрифтом вписаны в партитуру. Кульминацией становится предпоследний, восьмой эпизод («Танцевальная песнь»). Антиподом его выступает эпизод 6 («О науке»). Ницшеанское отрицание науки, сковывающей человеческий дух, Штраус поддержал с помощью абстрактно-заумной и в то же время иронично-замысловатой (на грани какофонии) фуги. Похожие эпизоды есть в «Тиле» и «Дон Кихоте». Исключительная особенность фуги из «Заратустры» состоит в том, что тема включает все 12 звуков хроматической гаммы (шаг в направлении додекафонии Шенберга, от которого впоследствии Штраус подчеркнуто дистанцировался).

Избавление от вреда науки и прочих интеллектуально-нравственных пут и предрассудков происходит в разделе «Выздоравливающий». Особенно впечатляет его завершение — могучий смех Заратустры, где мастер и знаток оркестра Штраус смело смешивает тембры, заставляя инструменты переливаться и сверкать в пассажах и трелях.

Кульминационная «Танцевальная песнь» непосредственно выливается из этого сверкающего звукового пиршества. Танцевальная музыка всегда удавалась Штраусу. Особенно хороши вальсы (фамилия обязывает!), рассыпанные по разным произведениям. Вальсы у него обычно жизнерадостные до бравурности, часто подкрашенные иронией. Вот и в «Заратустре» эпизод, воплощающий невиданную полноту и восторг мировосприятия сверхчеловеческого героя, обернулся бравурно-жизнерадостным венским вальсом. В этой музыке нет ничего сверхчеловеческого, без чего немыслим Заратустра.

В начале поэмы («О радостях и страстях», эпизод 4) уже звучала вполне привычная, романтическая музыка. Там ее можно было принять за воплощение чувств, от которых Заратустра призывал избавиться. Но и после «Танцевальной песни», увенчивающей развитие поэмы, на ум приходит название более раннего произведения Ницше: «Человеческое, слишком человеческое». А если вспомнить, что с помощью бравурного вальса в «Кавалере розы» Штраус развенчивает пошлость и сладострастие напыщенного карикатурно-комического героя (барон фон Окс), ситуация становится и вовсе двусмысленной.

«Сверхчеловек» или сострадание?

В финале поэмы Штраус далеко отходит от ницшеанской философии («Ночная песнь странника»; напомним к слову, что в пятом эпизоде он воспользовался еще одним «песенным» названием из книги Ницше — «Погребальная песнь»). Восторженный пыл предыдущих эпизодов угасает. Нерешительная, неустойчивая политональная концовка — как она связана с могучим духом отвергающего сострадание Заратустры? Может быть, в сознании композитора возник образ еще живого, но давно впавшего в слабоумие Ницше (он умер через 4 года после премьеры поэмы Штрауса, в конце жизни совсем потеряв связь с миром). А может быть, чуткое сердце музыканта угадало даже в самой бунтарской (но незаконченной!) книге философа глубоко скрытое человеческое сомнение и крупицу столь им презираемого, но до конца не изгнанного страдания?