Фрагменты интервью Алексея Германа разных лет

«Я вижу способных людей, да, способных. Было бы много денег, надо было бы так сделать, чтобы они снимали. Но я вспоминаю Динару Асанову. Есть среди них такие? Вспоминаю Авербаха. Да он просто Феллини рядом с нашими молодыми! Потому что у него были мысли, он думал о том, что такое мещанство, как это тонко изобразить. За одни эти руки в зеленке, которые начинают играть на пианино в “Фантазиях Фарятьева”… Хоть один такой кадр сделайте! Это и называется – молодые. Это тот возраст. Авербах умер в пятьдесят лет. Динара в сорок с чем-то. А сейчас прут, как танки, и ничего не умеют. Наверное, всегда появляется такой странный толстяк, который говорит: “А в наше время! Вы, нынешние, ну-тка…” Но я считаю, что это поколение вылетело к чертовой матери». («Искусство кино», 1996)

«С ребенком у меня отношения очень непростые. Они слишком хорошие, чтобы быть реалистическими. Я не смотрел ни одной его картины, кроме самой первой и самой лучшей, крохотулечной, которую никто не видел. Я сам – сын Юрия Павловича Германа, который писать сценарии не умел: мог только сценку, диалог, поворот. Сценарии писал Хейфиц, но папа был убежден, что в своем жанре Веры Холодной он замечательный сценарист. И он меня замучил в жизни, заставляя что-то поворачивать в том, что я писал для театра или кино. Он знал все обо всем, и это было плохо… Хотя был замечательный прозаик. А я Лешке что-то посоветовал один раз – он не взял, потом второй раз – он не взял, и я решил: если я тебе понадоблюсь – приходи.

Он часто приходит ко мне, мы раскручиваем вместе какую-то сцену, и он очень долго меня благодарит. На шестой благодарности я понимаю, что ему это не надо. Вот артистов увести – другое дело; приходит, смотрит, я покупаюсь – любуется, как папочка работает! А потом встречаю моего актера в каком-то странном костюме. Ну ладно. Зачем я к нему буду приставать? У него успехи, призы. Многим его картины нравятся. Пускай работает, а я ему помогу, как смогу. Я же его люблю. И, кстати, уважаю». (Из книги Антона Долина «Герман: Интервью. Эссе. Сценарий»; М.: Новое литературное обозрение, 2018)

«Чтобы снять картину, мне обязательно нужно, чтоб там были мама, папа или кто-нибудь близкий. Хотя я совершенно не стремлюсь к портретному сходству, но мне нужно в эту историю внедриться и ее полюбить. Тогда у меня лучше получается. Я бы сказал: у нас лучше получается. В “Двадцати днях без войны” Ахеджакова играет мою маму. Так бы себя повела моя мама, хотя папа никогда и не ходил в кавалерийский рейд. В “Лапшине” существует мальчик, который – вроде бы я. И в “Хрусталеве” мальчик, который – вроде бы я, хотя папа никогда не применял ко мне силу, и папу никогда не сажали в тюрьму. Но отношения, разговоры – все это мое. Поскольку я человек меланхолического склада, у меня все время ощущение, что я умираю». (2011; вкл. в сборник «Позиции. Том 5. Беседы с деятелями культуры современной России», 2012)

«Страшно то, что происходит. Все больше и больше людей, потерянных для искусства. Их возвращать надо с нуля – их надо оглушать, везти в больницу, проводить курс терапии, а потом показывать им Феллини. А ведь наша страна всегда была крепка своим искусством. И я по-прежнему верю, что мы можем писать великую прозу, восхитительную музыку. Мы готовы создавать не великодержавное кинематографическое нечто, а стать великой державой кинематографических искусств». («Российская газета», 2010)