– Дмитрий Владимирович, судя по вашей активности в фейсбуке, “ни дня без строчки” это про вас? Откуда такая увлечённость этой социальной сетью и инстаграмом? Можно ли это считать в каком-то роде творческой компенсацией ?
– Для меня блоги и есть важнейшая часть творчества. Во-первых, это весьма почетная роль – создавать свидетельство своего времени. Есть известная точка зрения, что в литературе все уже было, особенно если брать сюжеты. Единственное чего там не было, так это тебя с твоими личными обстоятельствами и особенностями восприятия.
Во-вторых, мне кажется, что сегодняшняя литература именно так и должна выглядеть – не как толстый роман, на прочтении которого ни у кого нет времени, но как совокупность фоточек и подписей под ними. Мы и заметить не успели, как старая парадигма потребления культуры перестала работать, или перестает на наших глазах, поэтому интересно искать что-то новое, адекватное текущему моменту.
В самом начале “Живого журнала”, в году 2001-м, новосибирский френд по фамилии, кажется, Ахметов прокомментировал мои попытки создавать именно что “писательский контент” замечанием: “Какой же вы писатель, если сейчас со мной разговариваете”. Или “разговариваешь”… По-стародедовски, он, видимо, считал, что литераторы – небожители, способные встретиться с читателем только что в концертном зале студии “Останкино”. Хотя уже тогда интернет, – и, тем более, первая соцсеть, которой “ЖЖ” и оказался, – полностью снесли традиционную систему бытования литературы и литераторов. Не замечать эту полную “смену вех” не просто глупо, но и непродуктивно.
– В последнее время всё чаще говорят о возвращении к советским «истокам». Это заметно и в политике, и пропаганде… Как по-вашему, есть ли похожие тенденции в литературе?
– Смотря что понимать под литературой. После утраты культурой четкой советской иерархии, она теперь определяется каждым для себя. Индивидуально. То есть, я могу говорить лишь о собственных впечатлениях. Основываясь только на своем представлении о прекрасном.
Так вот на мой опыт, подавляющее большинство людей, которых называют писателями, таковыми не являются даже в сто десятом приближении, но это не значит, что я прав. Это значит, что таково мое понимание литературы, устремленной все время к новым высотам точности и актуальности. Из-за чего, в таком моем понимании литературы по определению не может быть советского тухляка.
– Я имел ввиду не возрождение соцреализма, а идеологическую составляющую, включая патриотизм понятный пресловутым 86 процентам.
– Если литература – это изобретение и формулирование нового, то какое в ней может быть обращение к истокам? Тем более, к советским истокам, истоков лишенных? Работа с русской (российской, классической) традицией и наследование ей прямо противоположно идеалам советского искусства, которое не призывало к милости падшим, но утверждало, что кто не с нами тот против нас и если враг не сдается, то его следует уничтожить.
Советский дискурс отрицает русскую культуру и уничтожает ее – смысл революционных преобразований ровно в этом. Классика – это же про “маленького человека” и про “лишних людей”, например, то есть, про гуманизм, а не защиту мира во всем мире любыми способами, когда лес рубят – а щепки летят.
Люди, пытающиеся вернуться в соцреализм не могут никуда вернуться, потому что никакого соцреализма никогда не было. Все эти теоретические открытия советских ученых антинаучны, потому что основаны не на эстетических правилах и особенностях художественной эволюции, но на идеологических клише, бессмысленных и беспощадных.
Говорить о реализме, применительно к искусству – это все равно как освящать ракеты перед запуском – при большом желании, конечно, можно, но пользы будет столько же.
– Профессиональные фотографы с сожалением замечают, что с появлением «мыльниц» и гаджетов фотография, как искусство умерла. Какое влияние оказали на литературу такие сайты как проза.ру и стихи.ру?
– Вопрос в самую точку! Именно массовое фотографирование и литературные публикации в интернете, главным образом поэтические, размывают критерии качества и способствуют к переходу ситуации на территорию пост-искусства.
Когда, к примеру, любой грамотный и вменяемый блогер может разобрать книгу или описать фильм, это означает, что меняются задачи профессиональной арт-критики. За деньги теперь следует делать что-то принципиально иное.
Все накладывается еще и на то, что с концом СССР перестала существовать “единая литература” с главными центрами и институциями влияния. Раньше, для того, чтобы оказаться в центре, нужно было публиковаться в “Новом мире” и в “Сегодня”, теперь ничего такого и близко нет – все кукуют на разных краях культурной периферии. Поэтому литератур теперь столько сколько взглядов на нее. Каждый имеет право назначать литературой то, что ему важно. Скажем, для меня многие модные или громкие авторы не имеют никакого отношения к подлинно литературному качеству, но поди и докажи людям, считающим писателями Донцову, что Лимонов – это не про художественное качество текста? Никому ничего не докажешь. И это еще одна сложность ситуации с пост-искусством. Лет десять назад я написал колонку про конец литературной полемики, которую, разумеется, никто не заметил, так как размежевание произошло еще раньше.
– Есть мнение, что литературная критика умерла, как жанр. Вы согласны с ним? Если нет, то к каким именам критиков стоит прислушиваться?
– То, что сейчас, в основном, понимается под литературной критикой обслуживает не читательские, а издательские интересы. Это, кстати, повсеместная неосознаваемая подмена – люди говорят о кризисе литературы, хотя, на самом-то деле, у нас проблемы с книгоизданием, которое не может приспособиться к текущим реалиям. Они осознают себя продавцами предметов роскоши, которые нужно навязывать тупым и ленивым людям, вместо того, чтобы говорить о незаменимых гаджетах самопознания и самосовершенствования. Сейчас пишут десятки мощных, выдающихся авторов. Другое дело, что искать их нужно не на бумаге.
– Издательский бизнес, несмотря на сложности экономики, процветает. Но если издание считать бизнесом, то насколько издательства зависят от вкусов читателей, или они сами способствуют созданию спроса на свою продукцию? Вы сами, как человек, выросший в советское время, когда книга считалась, пусть даже идеологически, источником знаний, как относитесь к тому, что литература стала бизнесом, где главное прибыль?
– В советские времена книги приносили огромные прибыли. Тиражи даже литературоведческих монографий исчислялись десятками тысяч, а тиражи прозы и вовсе зашкаливали. Именно это позволяло литераторам жить безбедно, выделяясь в особую касту. Теперь таких доходов не бывает: проданный пятитысячный тираж уже вполне считается бестселлером. Издательство может хоть как-то отбить затраты постоянно расширяя “линейку названий”, для чего нужно расширять книготорговые сети, набивая их не только наспех изданными книгами, но еще и игрушками, канцтоварами и сувениркой. И это уже не гуманитарная катастрофа, но антропологическая, потому что книга – это время, которое человек проводит сам с собой в заботе о себе и своем будущем. Люди читают ведь не только чтобы насыщенно провести конкретное время, но и чтобы развиваться во имя собственного будущего. Поэтому они покупают книги “на потом”, рассчитывая на отпуск или на условную пенсию, на просвет между делами. Когда люди перестают читать серьезные тексты это означает, что бессознательно они не верят в свое будущее. Или, как минимум, не думают о нем и не обладают ощущением перспективы.
– Я имел ввиду то, что издательства мало, как может показаться, уделяют внимание настоящей литературе, отдавая предпочтение востребованным рынком авторам?
– Чтобы понять, что такое “настоящая литература” нужно определить, что является “настоящим”, а что “поддельным”. В том-то и дело, что теперь это невозможно: “каждый выбирает по себе женщину, религию, дорогу”. В этом и есть новизна ситуации. Конечно, работать с раскрученными именами, приносящими верняк, проще, чем постоянно сигментировать рынок, изучать и углублять локальные ниши. Если вы обратите внимание на имена, сейчас болтающиеся на слуху, все они закрепились в читательском сознании еще в советские годы, когда понимание литературы было централизованным. Новое время не добавило к этому списку ни одного стоящего имени. Не все они кажутся мне нужными, потому что выгода это одно, а иновационно продвинутый текст – другое. Текст, который формулирует и находит что-то новое к копилке знаний и определений, хотя бы крохи нового, хотя бы иной, дополнительный ракурс, стилистический или интонационный.
Ежегодный коммерсантовский опрос о самых важных персонажах в разных сферах жизни пришлось закрыть из-за того, что персоналии не меняются в нем годами. Так вот в номинации “писатель года” там постоянно побеждала Дарья Донцова – человек, максимально далекий от литературы по каким угодно критериям. Такая последовательная куриная слепота вообще не оставляет шансов выбраться из “сумерек просвещения”. Тем более, что такие “донцовы” преобладают во всех сегментах книжной торговли, вплоть до симулякров для читателей, много о себе думающих и считающих себя потребителями модного или актуального контента. Для того, чтобы отделить настоящее от ненастоящего надо разбираться не только в своих потребностях, но и в специфике бытования современных текстов, а это отдельная и сложная наука, мало кому доступная. Потому что к истокам следует стремиться именно здесь, пытаясь ответить на детский, казалось бы вопрос: что такое литература?
– У вас есть ответ на вопрос: почему за 28 лет после “крупнейшей геополитической катастрофы” в русской литературе не появилось ни одного крупного имени, несмотря на все свободы, литературные премии и поэтические турниры?
– Потому что культурная ситуация изменилась, потому что нет единого информационного поля, способного создавать национальных и интернациональных звезд. Из-за того, что возник интернет и критерии исчезли, а власть не занимается сохранением и развитием русского языка и русской культуры. Я уже молчу про уровень образования и социальные возможности деятелей литературы и искусства, их нет.
Однако, умный человек отличается от глупца тем, что умеет находить плюсы в самой безвыходной ситуации. Тотальную заброшенность и разобщенность можно поворотить во благо культуре, которая никому не нужна и поэтому предоставляет максимум свободы для самовыражения. Теперь, когда писание поэзии и прозы не престижно, поток графоманов и карьеристов схлынет, перекинувшись на какой-нибудь реп, а в отрасли останутся люди, которые не могут не писать.
– Но ведь при президенте страны есть комиссия по сохранению русского языка. Разве она бездействует? И разве усилия минкульта Мединского не говорят о стремлении власти взять под больший контроль сферу искусства, в том числе и литературы?
– Я не брюзга, как это может показаться из моих ответов, это у вас, доктор, вопросы такие, но я не знаю про комиссии и про действия минкульта. Новости, возникающие с упоминанием Мединского, испепеляют неловкостью. Они характеризуют его как человека, вообще ничего не понимающего в функционировании культурных механизмов. А если он про идеологию и нахрап, так зачем мне за ним следить? В мире есть много интересного, нуждающегося в моем внимании и понимании. Я слишком дорожу своим временем, чтобы тратить его на симулякры. Когда становится понятным, что на этом поле ничего уже не вырастит, зачем смотреть туда ещё и ещё? Одного раза достаточно.
Зачем мне Мединский или какие-то минкультовские события? Это все – медийные вирусы, занятые самообслуживанием, я вообще не понимаю причем тут я. Тем более, что мы нигде и ни в одной плоскости не пересекаемся – я, надеюсь, занимаюсь серьезными материями, литературой, экзистенциальными и эстетическими исследованиями, мне не до треша.
– Тем не менее, у современных молодых писателей, не у всех, конечно, у определённой части, престижно быть членом союза писателей, этой отрыжки совка. Не совсем понятно, какие привилегии даёт сегодня членство в современных союзах. С пенсионерами всё понятно, они привыкли быть в стае, но зачем это нужно молодым? Вы сами до сих сохранили членство в РСП?
– Сохранил, но я давно уже не плачу членских взносов, а вот из ПЕН-Центра вышел. Это же вопрос амбиций, у всех людей они разные. Кому-то достаточно быть членом организации, кажущейся им престижной, кому-то важно стать первым в своей тусовке. Мы сплошь и рядом видим, как люди десятилетиями пестуют вокруг себя окружение, чтобы выглядеть звездами на фоне более тусклых персонажей. Кому-то тяжело чувствовать себя социально незащищенным. Кто-то надеется, что, авось, обломится, ну, хоть что-нибудь. Кто-то заговаривает будущее и мечтает попасть в учебник, не понимая, что последние великие писатели земли русской – Бродский и Солженицын, на них русский учебник изящной словесности заканчивается. Штука в том, что все эти социальные жесты не имеют никакого отношения к сути словесного творчества: литература она вообще не блага.
– Василий Аксёнов еще в начале двухтысячных говорил, что роман как жанр умирает. Вы, как автор нескольких романов, согласны с ним?
– Людям свойственно принимать свое состояние за образ мира. Человеку кажется, что вселенная рушится, а, на самом деле, это он просто резко одряхлел. Формы самовыражения не умирают. Трагедия родилась в позапрошлом тысячелетии, а мистерия еще раньше. Новые жанры так просто не возникают, а появившись, начинают развиваться по собственным траекториям и каждое время извлекает из них самые разные питательные вещества.
У нынешнего романа есть серьезный соблазн превратиться в заготовки для киносценариев, но это значит только то, что для современного романа сюжет – не самая важная составляющая.
Мои первые романы были предельно сюжетны и складывались как пасьянсы или же сеансы шахматной игры, когда стреляют все ружья. Немного позже я понял, что наррацию следует оставить кино, а увлекательность извлекать из иных составляющих. Есть приемы, причем ремесленного свойства, позволяющие плести паутину, от которой не оторваться – при том, что, казалось бы, в книге мало что происходит, но натяжение интереса создается интонацией и ритмом.
После того, когда сюжетные аттракционы я оставил сценаристам, долгое время мне казалось, что для прозы, как это, кстати, считал Пушкин, важнее всего “мысли”. Но и эта стадия прошла, так как дух веет, где хочет, а мысли, рано или поздно, все равно придут кому-то в голову.
Странно претендовать на авторство мыслительных цепочек, возникающих внутри контекста, на который работает вся мировая история и культура. Авторским может быть стиль, интонирование, ритмические структуры, особенности синтаксиса…
Современный роман, наконец-то, “проник под кожу” – от описания жизни человека в социуме он все глубже продвигается в то, что, огрубляя, можно назвать “жизнью бессознательных импульсов”. И в этом смысле современная проза еще в самом начале пути.
– С появлением смайликов в русский язык вернулись сокращения слов, модные в двадцатые годы прошлого века. Особенно это заметно в общении молодёжи. Как вы думаете, почему молодые склонны к этим сокращениям?
– Потому что скорость жизни и количество информации, которую мы вынуждены перемалывать ежесекундно, постоянно увеличиваются. Причем не по принципу замены одного другим, а постоянным дополнением новых медиумов, гаджетов и каналов.
Мир только внешне остается неизменным, но, на самом деле, в привычных границах и очертаниях, давным-давно находится уже совершенно иное содержание. Меняется все, в том числе и культурное потребление, покрывающее не только старые, привычные и классические потребности, но и какие-то новые. На себе замечаю, как присутствие компьютера и интернета переформотирует мозги, на ходу перестраивая их на выполнение иных задач, которых не было еще десять лет назад. Все зависит от того, как к этому относиться. Привычный нам мир словно бы самостирается, исчезает на глазах, но зато возникают новые возможности.
– Это минимизация есть пренебрежения к языку или что-то другое?
– Разумеется, что-то другое. Язык как мышечная ткань должен развиваться, чтобы оставаться пластичным. Иначе люди просто перестанут понимать друг друга.
– И во всех этих “др” вместо день рождения и ” с нг” с новым годом ничего страшного?
-Культура – саморегулирующийся механизм. Что вам в этом кажется страшным?
– Такое впечатление что людям лень написать слово полностью…
– Мне интересно наблюдать, как формы устной речи становятся письменными. То, как они влияют на развитие сугубо литературного языка, добавляя «перчику», в том числе и современной прозы. Значение чатов еще недооценено, просто прошло слишком мало времени с их появления…
Есть же рассказы формалистов о том, как все эти сокращения стали модными в первые революционные годы. Когда выдающийся поэт Мандельштам представлялся “впс” (ваш покорный слуга) или “чик” (честь имею кланяться). Думаю, это не столько лень, сколько косвенные признаки серьезных социально-политических преобразований, которые в языке выражают себя оперативнее, чем в жизни.
Все-таки, мы всего четверть века как перешли от тоталитаризма к относительной демократии, от классовых ценностей к индивидуальным. Этот процесс еще в самом разгаре и не мудрено, что язык и отношение к языку реагирует на такие глобальные перемены.
– То есть двадцатые годы возвращаются?
– Ничего не возвращается, нет ни одного повторяющегося дня. Есть ощущения от фундаментальности перемен, поэтому я и вспомнил про первые постреволюционные годы. Кстати, в моем последнем романе «Красная точка» я и пытался взглянуть на нашу эпоху из далекого будущего, когда развал империи уже будет забыт. А вот то, что мы – первое поколение, живущее при интернете, выглядит как граница, радикальней которой более уже не будет: империй было много, а вот интернет – он такой один.
– Как вы относитесь к тому, что мат стал почти нормой в современном общении и совсем будничным в литературе?
– Еще Гамлет говорил, что вещи не плохи и не хороши сами по себе, но только то, что мы о них думаем. И тут основным оказывается вопрос уместности. Мне-то мат не нравится потому что он, подобно никотину, встраивается в обмен мыслительных веществ и провоцирует деградацию интеллекта. Люди привыкают не конструировать длинные определения, но заменяют их парой хлестких звуков, а со временем это становится не просто привычкой, но частью судьбы. Я стараюсь не упрощать жизнь своим извилинам – у меня прямо противоположная задача: писатель – помимо прочего, это тот, кто формулирует, поэтому ругаюсь я редко. Но иногда это попросту необходимо. Особенно в нашей стране.
– В каких случаях ?
-Когда анекдоты рассказываю.
– Вы могли бы объяснить причину популярности в последние годы жанра фэнтези в России? Почему книги именно этого жанра так востребованы читателем? Это от страха перед реальностью?
– В том числе и поэтому. В СССР научная фантастика тоже ведь была одним из самых востребованных жанров – увлекать и отвлекать, а, главное, утешать возможностью параллельных миров. Мы все боимся действительности, с возрастом все мы проигрываем битву с реальностью, которую пытаемся обыграть, подкупить, обмануть и которая все равно надвигается на нас с всё большей очевидностью. Ее можно бояться, но можно попытаться приручить. Кому-то нужны для этого сказки, кому-то водка, кому-то путешествия или умные книги, сложно устроенное искусство, симфоническая музыка… Мне кажется, что боятся надо не реальности, но бессмыслицы, так как это отсутствие смысла провоцирует опускание рук и боязнь жить дальше.
– Следите ли вы молодыми коллегами? Есть ли кто среди них, кому вы позавидовали по-белому за свежесть и талант?
– Зависть мне не свойственна, я пью только из своего стакана. В отличие от поэзии, проза сейчас очень сильная и интересная, постоянно возникают новые мощные авторы – у меня в фейсбучной ленте их десятки. Мне нравятся люди, которые без какого бы то ни было пафоса с легкостью тратят себя в соцсетях, вместо того, чтобы замахиваться на нетленки. Подпишитесь на Ольгу Баллу или на Митю Самойлова, Сергея Уханова или Александра Маркина, на Алексея Белякова или Михаила Шульмана, Константина Львова и Александра Чанцева… А как по новому раскрылись в ФБ наши писательские старейшины Леонид Юзефович и Денис Драгунский, Нина Горланова или Марк Харитонов… Мне нравятся живые тексты живых людей, способных расти и меняться.
– Можете назвать, например, одного автора, который стал бы оправданием поколения в том смысле, в котором Берберова называла Набокова оправданием эмиграции?
– Нет такого и не может быть – из-за множественности точек зрения и тотальной атомизации общества. Страну давно уже ничего не объединяет, кроме языка и рекламных слоганов, да и те будут неизвестны тому, кто не смотрит телевизор. Это и есть один из важнейших факторов нового состояния мира, в котором мы теперь существуем
–Клевещите? А как же скрепы, о которых неустанно говорит кремлевская пропаганда?
– Если не смотреть телевизор и, из гигиенических соображений, регулярно банить троллей, их тоже не будет.
– Но телевизор может вполне заменить патриотические издания. Они тоже востребованы, судя по полкам книжных магазинов.
– Мы начинали наш разговор с того, что в кризисе пребывает не современная литература, разнообразней которой, кажется, еще не бывало, но книгоиздание. Я не очень люблю большие книжные магазины и, в основном, хожу в интеллектуальные лавочки, типа “Фаланстера” или «Циолковского», все чаще и чаще делаю заказы в интернет-магазинах. Люди, торгующие патриотической макулатурой, легко обходятся без меня. А им и не нужны мои деньги – таких бюджетов как у них у полноценной литературы не будет никогда.
Когда распался СССР и из библиотеки школы, в которой я учился, списали все сборники сочинений Ленина и учебники по истории КПСС, книжный фонд сократился на половину. Макулатуры всегда больше, чем чего-то стоящего, поэтому самый важный навык – умение выбирать то, что тебе действительно нужно. Хотя деревья все равно жалко.
– Согласен, и без ваших денег, может, магазины и обойдутся, но если патриотические издания покупают, значит скрепы будут продолжать охватывать общество все больше и дальше?
– Я не знаю, какие мотивы движут людьми. Я не психолог, не социолог и могу только за себя отвечать. Но что-то подсказывает мне, что макулатурные, как и прочие, “скрепы” не особенно востребованы народом. Ну, это же всегда невооруженным взглядом видно по каким-то косвенным признакам, вроде заметных “культурных следов”. Поэтому все эти нынешние святые императоры, умудренные священники, всемогущие следователи с волевым прищуром, как и бандеровцы, выросшие на печеньках Госдепа, сойдут без следа примерно так же, как исчезли без финансового и административного накачивания “пламенные революционеры” и ленинианы с человеческим лицом.
– У вас нет ощущений, что для писателя наступили не самые лучшие времена – с публикацией проблем нет, тысячи сайтов, десятки издательств… Но будет ли он услышан в этом хоре?
– Все зависит от целей, которые писатель преследует. Кому-то важно быть услышанным, а кто-то просто не может молчать. Кто-то делает карьеру и литература – способ достижения целей, с текстуальными практиками связанными весьма опосредованно, кто-то лечит себя или отрабатывает комплексы, а кому-то важно заниматься реальной культурной работой.
Ситуация все время меняется, возникают разные медиа и медиумы, но для серьезных материй любые времена не слишком хорошие – большинство из нас хочет развлекаться, а не мыслить. Умный человек умеет любые минусы превращать в плюсы, используя новые возможности, которых не было раньше. Сейчас нам доступны любые тексты любых авторов любых эпох и конкуренция за читательское внимание идет не столько с современниками, сколько со всей мировой библиотекой, так как все доступные книги существуют одновременно и одинаково доступны, а людские ресурсы ограничены. И если ты читаешь один текст, то пропускаешь другой. Между прочим, отсутствие внимания дает автору серьезную свободу ни под кого не подделываться, но осуществлять свой личный проект в максимальной полноте. Это, кстати, сильно бодрит.
– Можете ли вы сказать, насколько влиятельны в издательском бизнесе интересы литературных кланов, группировок?
– Издательский бизнес практически весь состоит из группировок и кланов, так как он сам по себе – выражение интересов определенных групп, выявляемых маркетинговыми исследованиями. Цель бизнеса – получение прибылей, поэтому литературная составляющая из него вымывается самым что ни на есть естественным образом. Вот все ищут “нового Гарри Поттера”, потому что кто-то уже его придумал и осуществил, так что в “новом Гарри Поттере” не будет большого открытия – теперь искать надо на каких-то перпендикулярных тропинках. Но все будут продолжать искать “нового Гарри Поттера”, так как это уже испробованный верняк. Сложность в том, что подлинная литература – это никогда не верняк, а эксперимент почти всегда обреченный на поражение.
– Полезны ли для писателя сегодня книжные ярмарки?
– Если писатель – еще и читатель, который внимательно следит за литературным процессом и ищет новинки, то безусловно. Хотя писатели обычно никого не читают, даже своих самых близких друзей – они всё свое любопытство и силы тратят на написание текстов. Писательские выступления на ярмарках тоже особой пользы не приносят, так как стенды посещает самая активная часть читателей, которые и без того в курсе, что происходит в актуальной культуре. По роду заработка, лично мне приходится следить за книжными новинками круглогодично, поэтому ярмарки не сильно помогают – я и без них держу руку на пульсе. А выступления на стендах или в рамках культурной программы – при плохих микрофонах и отсутствии подлинного внимания (вряд ли кто-то специально придёт, чтобы послушать конкретного прозаика или поэта, идут ведь за книгами и за общением) все это превращается в выхолощенные светские мероприятия. Исключения здесь крайне редки, но хорошего никогда много и не бывает. Понимаете, Андрей, писательская участь – одиночество и уединение, это кропотливый и сосредоточенный труд одиночки, нуждающегося в тишине. Кстати, и читательский труд нуждается ровно в том же самом, так как, несмотря на все наши технологические прорывы, суть и форма интеллектуальных занятий осталась прежней – это занятия с самим собой, ради себя самого. Да, можно петь стихи и танцевать буквы, слушать аудиокниги и скачивать видеолекции, но это снова вопрос цели – насколько человеку важно глубинное проникновение в материал. Есть задача интересно провести время, развлечься, отвлечься, убить простой в пробке или действительно прирасти новыми знаниями и ощущениями? Хорошо это или плохо, но лучше чтения книг пока ничего не придумано.
