Как Вы считаете, чего сейчас глобально не хватает оперному театру?
Что мне сейчас не нравится в театре? Прямолинейность и однозначность. Вот это послание зрителю, или, как любил говорить Андрей Александрович Гончаров, «телеграмма в зал», сейчас часто звучит действительно, как телеграмма, режиссеры стараются, чтоб их поняли однозначно. А вот когда ты смотрел спектакли Анатолия Эфроса, то один видел одно, другой видел чуть глубже, третий видел ещё глубже, а четвёртый и пятый вообще уходили в какие-то неведомые глубины. Это было интересно для каждого. Для каждого по-своему. Ты мог погружаться в этот спектакль, разбираться в нём. Чувствовать его. Вспоминать какие-то детали, которые не сразу «прочел».
Я очень люблю театр вообще, я прекрасный благодарный зритель. Самый счастливый момент в моей жизни – это когда открывается театральный занавес или, если не занавес, то просто гаснет свет и начинается спектакль. Я люблю вообще театр как вид искусства. И я всегда жду чуда. Иногда мне коллеги говорят: «Уже пошли домой, уже тебе тут никакого чуда не покажут». Но я сижу и жду чуда до последней минуты.
Я всё время хочу, чтобы меня погрузили в спектакль, чтобы он как-то взаимодействовал с моим внутренним миром. К сожалению, часто бывает, когда тебе говорят: «Вот я поставил спектакль про это, это и это. Не поняли? Повторяю ещё раз: вот это, это и это там главное». То есть абсолютно плоско и в лоб. Ну, хорошо, я через пять минут поняла, что мне хотели сказать, и мне уже неинтересно. Мне ничего другого этот спектакль не предлагает, он не заставляет меня мыслить, разбираться в своих чувствах.
Конечно, бывают какие-то интересные режиссёрские находки, которые ты смотришь и думаешь: «Чёрт, здорово как сделано!» А бывает, у одного и того же режиссёра ты один спектакль принимаешь целиком, в нём «плаваешь» и чувствуешь себя прекрасно, а другой спектакль тебя отторгает, хотя, казалось бы, он чуть ли не тем же приёмом сделан. Вот со спектаклями Бутусова у меня так бывает. Хотя этот режиссер мне очень интересен.
Я люблю глубокий, не лобовой театр. Я за это любила Эфроса, когда начинала знакомиться с театром, узнавать это искусство. Это был мой самый любимый режиссёр. Я люблю спектакли Генриетты Яновской. Очень любила всегда Петра Наумовича Фоменко спектакли. Это вообще удивительная фигура была. Титель и Урин его очень звали к нам в театр, долго уговаривали прийти поставить оперу. Даже он как-то согласился, но не получилось, к сожалению. Римаса Туминаса спектакли очень люблю, видела его работы и в Вахтанговском, и те, что он привозил, когда возглавлял Малый театр Вильнюса.
Сейчас в театре Фоменко Иван Поповски поставил чудесный спектакль – «Сон в летнюю ночь». Вот это мой театр – театр-игра, театр-придумка, театр не бытовой. Собственно говоря, вот опера – она же не может быть бытовой. Люди вышли и поют – уже не бытовая ситуация. Я уверена, что интересно, когда все театры – разные. Самое ужасное – это единообразие и единомыслие.
Но ведь всё равно ориентируешься на среднего зрителя? Есть же довольно много людей, которые ходят в театр от случая к случаю и им не надо ничего особенного.
Да, и театр должен это понимать. Есть средний массовый зритель, который идёт в театр, и прекрасно, что идет. Кстати, зритель у нас гораздо моложе, чем в Европе. У нас от 35 до 55 – это основной контингент, и женщин, конечно, больше.
И у нас есть, условно говоря, «Травиата», «Кармен», «Тоска», потому что в театр часть публики идёт на название, как правило, ожидая «традиционного спектакля». На самом деле – дурацкое определение, но для объяснения «дурацкости» надо целую лекцию по истории театра прочитать. Скажу, может быть банальность, но тем не менее: внешние признаки осовременивания не делают спектакль современным. Вышли артисты в современных костюмах, а внутренне, во взаимоотношениях персонажей, в решении темы ничего не простроено, все ни о чем, а бывает наоборот — присутствуют внешние знаки исторической эпохи, но спектакль не про «тогда», а про сейчас. Или про «всегда». Ну как наша «Хованщина», к примеру.
Театр должен быть живой. Он должен разговаривать с тобой. Мы можем только догадываться и думать, что имел в виду композитор. Он тебе не скажет, что он имел в виду, его уже нет в живых, если речь идет о классиках. В том-то и замечательность, что каждый в одном и том же тексте, в одном и том же музыкальном произведении находит что-то своё. Но на сцене люди, живущие теперь, и в зале люди, живущие теперь. Это всё равно разговор современного человека с современным человеком. Другое дело, что это может быть пустой разговор, просто светская болтовня, а может быть содержательный и глубокий.
А зритель изменился за эти годы?
Молодёжи больше стало ходить. Во всяком случае, в наш театр. И вообще много стало зрителей, которые исторически не были нашими. Но это связано просто с возросшей популярностью театра.
Есть театр, его политика, есть его артисты, режиссёры. Пресс-секретарь только должен постараться как можно более широкому кругу людей рассказать о том, что это есть. Пресс-секретарь не делает театр, это невозможно. Делает театр команда, и в первую очередь художественное руководство и артисты. В драматическом театре это главный режиссёр, у нас в театре это целая компания главных: балет, опера, оркестр. И работа пресс-секретаря заключается в том, что ты должен быть коммуникабельным человеком, общаться с людьми, всегда им улыбаться, встречать их радушно, а потом «уходить под плинтус». А дальше свою роль играет театр, который привлекает зрителя. Всё.
Многие отмечают, что опера у нас в очень хорошем состоянии, труппа в очень хорошем состоянии наша. У нас есть свои проблемы. Но это проблемы нормальные, в любом театре они есть. То этого голоса нет, то этого, то тут видишь, что всего один исполнитель или два и надо вводить, надо искать молодёжь. Мы много берём молодых солистов каждый год или через год.
В театре Станиславского много такого, что похоже на нашу жизнь…
Конечно, это можно сказать о любом живом театре. Он не может отгородиться от того, что «за окном».
Вообще вдруг выяснилось, что мы про себя мало знаем. В 2018 году мы будем отмечать столетие нашего театра, мы к этому очень готовимся, поднимаем архивы. Мы вдруг поняли, что о режиссуре Немировича-Данченко после Павла Александровича Маркова никто не писал. Чуть больше написано о Станиславском. Но ведь на самом деле Немирович-Данченко был режиссёром, который даст фору любому сегодняшнему оперному режиссёру, любому. То, что он делал, это был такой авангард, который и сейчас авангард. Он либретто переписывал, место и время действия менял. Без малого 100 лет назад. «Карменсита и солдат», «Травиата» – великие были спектакли. Музыкальная студия МХТ возила «Карменситу» за границу, где народ просто с ума сходил от того, что может быть в музыкальном театре. Были просто потрясающие отзывы на этот спектакль!
Я об этом вспомнила, когда у нас пошёл «Евгений Онегин», в постановке Тителя и декорациях Боровского. Его очень сложно принимала пресса, несмотря на то, что это замечательный спектакль, один из лучших, я считаю. Но когда театр осенью после премьеры повез этот спектакль в Италию, там были восторженные рецензии: писали о том, как это гениально, о том, что таких артистов давно никто не видел, о гармоничности режиссуры. А за год до этого мы возили в Мюнхен наш спектакль «Так поступают все женщины». Правда, этот спектакль и здесь имел хорошую прессу, но там она была просто феерическая. Причём где? В Германии, где Моцарта ставят во всех театрах страны.
А ваша «Аида»?
Это другой спектакль, это спектакль дизайнерский во всех отношениях, с очень лапидарно выстроенными взаимоотношениями. Там всё таким крупным мазком написано. И, конечно, он очень красивый – и музыка, и декорации, и костюмы. Если артисты хорошо поют, больше ничего не надо. «Аида» – это такая опера. Искать там сто пятьдесят восьмой смысл не надо. Тут главный смысл – в красоте, и мы можем с этим согласиться, опера даёт к этому основания. Можно поставить эту оперу и совсем по-другому, но Штайн сделал так.
Видно, что Вам ближе опера. А балет?
Балет я очень люблю, причем с детства, как и многие девочки моего поколения любили. Я считаю, что наш театр много сделал для российского зрителя, для развития вообще балета в России. У нас всегда было своё лицо, и у нас был замечательный Владимир Бурмейстер, который по-настоящему создал нашу труппу, автор нашего легендарного «Лебединого озера». У нас были три (сейчас остался один) балета Ноймайера. Мы первые в России станцевали балеты Килиана, Начо Дуато, Йормы Эло. Это очень важно. Это было просто фантастически. Можно сказать, открыли дорогу. Театральное пространство должно быть общемировым. У нас у каждого своё лицо, своя театральная культура. Но если мы живём замкнуто, то мы не знаем себе цены – ни в хорошем смысле слова, ни в плохом. Мы должны быть открыты, мы должны воспринимать мировые тенденции, пробовать их воплотить, так как мы все варимся в одном большом прекрасном котле.
Надо сказать, что очень большая группа наших артистов раскрылась именно в современной хореографии – Лера Муханова, Лёша Любимов, Маша Тюрина (которая, к сожалению, уехала в прошлом сезоне), Маша Крамаренко, Аня и Дима Хамзины (которые теперь работают в Цюрихе успешно). Без этого мы просто бы этих имён не знали. Наш замечательный премьер и главный принц Георги Смилевски, народный артист, влился в эту современную хореографию и показал, как можно блестяще работать и в классике, и в современной хореографии. И Наташа Сомова тоже просто блестящая в современной хореографии.
Так что это, я считаю, был огромный вклад нашего театра в историю российского балета.
Я недавно прочитала статью Вадима Гаевского, где он пишет об Оксане Кардаш. Но он, мне показалось, не очень хорошо оценивает политику театра.
В данном случае речь у Вадима Моисеевича идёт не о современной хореографии. Он как раз очень приветствовал, когда мы сделали «Чайку». Каждый критик имеет право на своё мнение. Гаевский – это блестящий, один из самых выдающихся балетных критиков.
Но он говорит о том, что раньше у вашего балетного театра было свое лицо.
Он имел в виду Дмитрия Александровича Брянцева. Он был для нас очень значимой фигурой. И действительно, тогда, во второй половине ХХ века, театр имел «лицо» своего хореографа. Оно могло быть хорошим, плохим, более или менее интересным, но это было лицо его главного балетмейстера. Ну нет у нас сейчас главного балетмейстера, и что мы можем с этим сделать? Мы можем исполнять чужие хорошие балеты.
На следующий год мы готовимся отметить 70-летие Дмитрия Александровича Брянцева. Вообще важно не забывать людей, которые составили историю и славу театра. Это тоже одна из обязанностей пресс-секретаря – помнить людей, которым здесь обязаны, тех, кто составил славу театра. Потому что если ты не помнишь о своём прошлом, не чтишь его и не уважаешь его, то не будет никакого настоящего, и это аксиома.
В последнее время у театра практика переносить зарубежные постановки на свою сцену, вместо того, чтобы пригласить хореографа и поставить новый балетный спектакль?
Аштон, Роббинс, МакМиллан, как и Ноймайер, Килиан, Дуато – это выдающиеся хореографы, в своём роде каждый, и освоить их наследие было очень полезно для театра. Это очень трудная хореография, она требует от артиста серьёзной подготовки. МакМиллан и Ноймайер вообще балетмейстеры, близкие во многом нашему театру, их балеты требуют большой актёрской отдачи. И «Чайка», «Русалочка», «Татьяна», «Майерлинг» и «Манон» – это большие роли для артистов, это очень важно для нас. А Аштон и Роббинс… Наверное, каждый театр должен пройти через такую классическую западную хореографию.
Мне кажется, зрители очень любят и Аштона, и Роббинса.
И хорошо. Все это классика ХХ века, которую мы тоже должны попробовать освоить, понять. Наш худрук балета Игорь Анатольевич Зеленский считает, что это важно для воспитания труппы, для ее профессионального уровня. Ведь это очень трудные для исполнения балеты.
Ваши солисты участвовали в «Большой опере», а вот в «Большом балете»…
В «Большом балете» 2016 года должны были участвовать Ксения Рыжкова и Дима Соболевский. Просто Дима получил травму и очень долго не танцевал. Балет, к сожалению, такое жёсткое искусство. Вот сейчас мы ждем возвращения в строй после серьезной травмы Эрики Микиртичевой.
Как Вам проект «Точка пересечения»?
Это замечательная идея поиска новых хореографов. Я считаю, что всё прошло хорошо, все эти четыре произведения были совершенно разные. Я вообще очень этому проекту рада была. И вот теперь мы в новом формате представляем этих хореографов. Первая встреча, где показ балета был продолжен разговором зрителей и постановщика – с Андреем Кайдановским.
У вас ещё 18 марта была премьера…
18 марта на нашей малой сцене – российская премьера двух опер композиторов ХХ века. Мы живём в XXI веке, а большинство нашей публики ушами в XIX веке, и для них даже Шостакович – это современная музыка. А Шостакович написал «Катерину Измайлову» почти сто лет тому назад: премьера была в 1934 году, в Москве, в нашем театре на два дня позже мировой премьеры в Ленинграде. Мы до сих пор всё это числим современной музыкой, а это классика.
Музыка ХХ века как-то должна проникать в уши наших слушателей. У нас прошла «Кроткая» Тавенера в рамках проекта «Открытая сцена», но наша солистка была, наш оркестр. Сейчас мы представляем оперы с античными сюжетами двух композиторов ХХ века Альфредо Казеллы и Богуслава Мартину.
Это исторически была миссия нашего театра – пропагандировать современную музыку. Здесь очень много опер было поставлено впервые в России, впервые в Москве или даже впервые в мире. А теперь у нас есть малая сцена. Это наше такое прекрасное пространство, этот чёрный куб, в котором всё время должна звучать новая музыка. Иначе невозможно. Жить на одной «Травиате» Верди – это возненавидеть Верди на всю оставшуюся жизнь.
Я понимаю, что если человек приходит в театр раз в год, наверное, он хочет «Травиату» и «Тоску». Но он даже не представляет себе, сколько он теряет, не знакомясь с современной музыкой. Я вообще очень большой сторонник работы с новыми композиторами, исполнения современной музыки, современной хореографии, современных композиторов в хореографии, современных композиторов в опере. Потому что мы живём в XXI веке и считаем музыку ХХ века какой-то современной и непонятной, а ей сто лет! Какой-то сто, какой-то пятьдесят, какой-то двадцать, если она была написана в самом конце ХХ века. Но всё равно, она уже в прошлом веке написана… Нельзя работать со зрителями по принципу «Чего изволите?» Публику надо и воспитывать тоже. И нашему театру (и другим театрам) это иногда удается. Только процесс это не быстрый.
А ребёнок Ваш как-то связан с музыкой?
Сын не имеет никакого отношения к искусству вообще. Наверное, потому что мама и папа имеют к нему отношение 24 часа в сутки. Но он любит и в оперный театр ходить, и в драматический. И, кстати, любит наши оперные спектакли.
Беседу вела Ирина Ширинян
Источник публикации Музыкальные сезоны, 10.05.2016, Ирина Ширинян