Об истории создания «Пассажирки»:

Это было, когда я уже работала редактором в литературном отделе Польского радио. В 1958 году начальник отправил меня в однодневную поездку в Париж, по случаю открытия авиарейса Варшава-Париж. В Париже у меня выдалось немного свободного времени, и капитан предложил мне отправиться посмотреть город. Так я оказалась на Пляс де ля Конкорд. Это была моя первая встреча с Парижем, я была ошеломлена! Множество туристов, автомобилей… Туристы говорили в основном по-немецки. И среди всех этих разговоров, обрывков музыки, криков я услышала голос: «Эрика, комм, вир фарен шон!» Мне показалось, что это голос моей надзирательницы, и я замерла: что мне делать? Поблагодарить ее за то, что я выжила? Уведомить полицию? Я не отважилась обернуться. Через несколько минут я снова услышала тот же голос и все же обернулась: конечно, это была не она, а просто какая-то молодая немка с похожим, высоким голосом. Этот случай не давал мне покоя. Возвратившись, я рассказала о нем мужу, и он сказал: «Напиши об этом». Так появилась «Пассажирка из каюты 45».

Об Анджее Мунке:

Мунк спрашивал меня: «Как вы думаете, почему эта эсесовка вас выделяла?» Я говорю: «Не знаю. Кажется, она меня не выделяла». «Но почему вы были будто под ее охраной?», — не унимался он. «Не знаю, может, она ценила мою работу, знала, что у меня хороший почерк: я вела бухгалтерские книги». Мунк никогда не разговаривал сидя, он ходил туда-сюда по комнате, ковыряясь в ногтях перочинным ножичком. И вот он говорит: «Ну хорошо, но работать-то все хорошо работали. А почему вы были на особом положении?» Он задал этот вопрос в третий, четвертый, пятый раз. Наконец, я сказала: «Может, я просто ей нравилась». «Вот!», — воскликнул Мунк. И больше он меня об этом уже не спрашивал.

О Моисее Вайнберге:

Я видела его всего два раза, в Москве, куда поехала специально, чтобы с ним поговорить. Первая встреча меня сильно тронула. Вайнберг не рассказывал о себе, только задавал вопросы. Он расспрашивал о повседневной жизни лагеря: во сколько мы вставали, как одевались, что ели, чем занимались в воскресенье. Меня удивляло, что его интересуют детали, которые для музыки, в общем, не важны. Но я тогда ничего не знала о его прошлом. Лишь позже я узнала, что его семья в 1939 году бежала на восток от немецкой армии. Родители и сестра остались в Польше, а он пересек границу и оказался в СССР. И только после войны ему стало известно, что родители и сестра погибли в газовой камере в концлагере. Тогда я поняла, почему он так расспрашивал о лагерных подробностях: он представлял себе своих близких в этих обстоятельствах.

Когда я была в Москве в следующий раз, он сыграл мне на фортепиано несколько отрывков из своей композиции. Мне показалось, что она напоминает какую-то известную мне мелодию, но тогда мне было сложно оценить это произведение. Уже потом, в очередной раз слушая оперу, я поняла, что некоторые мелодии немного напоминают польский и русский фольклор.

Я получила от Вайнберга только одно письмо — на Новый год, с пожеланиями и надеждой на новую встречу. Но эта встреча так и не состоялась. Работа над оперой была приостановлена, ее запретили показывать и в Польше, и в Советском Союзе.

О фильме «Пассажирка»:

Когда утверждали сценарий, Ванда Якубовская (одна из режиссеров-членов комиссии по утверждению сценария — прим.ред.) спросила, как я, бывшая узница, могу оправдывать эсесовку. Я ответила, что это не я ее защищаю, а она сама оправдывается перед мужем — так, как делала бы это в суде. Думаю, мой аргумент значил бы немного, если бы Мунк, который тогда уже был известным режиссером, не сказал: «Я беру на себя ответственность за то, что фильм не будет воспринят так, как кажется госпоже Якубовской».

Мунк внес в сценарий несколько поправок. Например, Анна-Лиза Франц стала надзирательницей команды, которая селекционировала отобранные у евреев вещи, а не работала на кухне и на складе, как в книге. Он хотел быть ближе к рампе и тем страшным преступлениям, которые там происходили.

Сначала снимались сцены на корабле. Я не поехала, а Мунк вернулся и сказал, что съемки не очень удались из-за проблем с камерой, и надо бы еще раз их повторить. После этого он со всей съемочной группой поехал в Освенцим — снимать «лагерную часть». По возвращении он сказал: «Лагерный материал получился настолько объемным, что его одного хватило бы на целый фильм. Не знаю, как мы с этим справимся». К сожалению, справиться с этим ему уже было не суждено: вскоре он трагически погиб в автокатастрофе. Все были уверены, что фильм просто отправится на полку, поскольку никто не хотел заканчивать работу Мунка. Наконец за это взялся Витольд Лесевич (кинорежиссер, друг Анджея Мунка — прим. ред.). Вышло так, как вышло: сцены на корабле не были отсняты заново, в фильме просто показывали статичные снимки и связующий текст. Но, как ни странно, даже в такой форме картина стала успешной.

Об Анне-Лизе Франц, надзирательнице концлагеря Аушвиц-Биркенау:

Я часто задумывалась: если бы мне пришлось выступать в суде над надзирательницей Франц в качестве свидетельницы, в какой роли я бы выступала — как ее защитница или обвинитель? Лично мне она ничего плохого не сделала. Скорее я была ей благодарна за этот относительно спокойный период, когда я работала под ее надзором: у меня появилась надежда, что я все-таки выживу. Я не знаю, как бы я поступила, если бы встретила ее сейчас. Сегодня я могла бы к ней подойти, но точно не указала бы на нее полиции.

О дальнейшей судьбе Франц я узнала благодаря опере «Пассажирка». Когда оперу показывали в Карлсруэ, ко мне подошел немецкий журналист — кажется, его звали Штайнбах — и спросил: «Скажите, это была настоящая фигура? В книге она изображена под своим именем?» Я ответила, что такая женщина действительно существовала и работала в Аушвице. Он обещал заняться этим. В прошлом году я получила от него письмо: он обнаружил, что после войны Анна-Лиза Франц спокойно жила в каком-то немецком городке, вышла замуж, родила двоих детей и умерла в 1956 году, когда ей было сорок три года. Так и закончилась эта история.

Об Аушвице:

Освенцим 1942 года отличался от Освенцима в 1944 году. Лагерь менялся, менялись правила и условия содержания. Мы, польки, в 1942 году могли работать только снаружи, в самых трудных условиях. Но после того, как мы попали в Биркенау в августе 1943 года, у нас появилась возможность работать во внутренних командах, то есть под крышей. В швейной мастерской, на складах, в кухне, канцелярии… Последний год в Аушвице я прожила относительно спокойно.

Сейчас, когда я прихожу в Биркенау и нахожусь в том месте, где был мой блок, я сразу вспоминаю о сцене, которую увидела в 1944 году. Мой барак находился недалеко от ограждения, и я всегда слышала, когда приезжал этот ужасный транспорт  на рампу, откуда дорога вела в крематорий. День и ночь приезжал транспорт, день и ночь работали крематории, а пламя поднималось над трубами. Я жила в этом блоке и многие ночи почти не спала: когда приезжал транспорт, были слышны крики, лай собак, выстрелы. Но несколько ночей подряд была тишина. Однажды ночью, когда я уже думала, что засну, я услышала пение. Мужской голос пел на языке, которого я не понимала. Я подошла к воротам барака (нам нельзя было этого делать), приоткрыла дверь и увидела лежавших между рвом и железнодорожными путями людей. Спали они или были мертвы? Я не знала. Но среди них стоял мужчина и пел, вознося руки к небу. Это меня потрясло. Я не знала, что это. Вдруг почувствовала руку на плече, это была моя знакомая из команды. Она спросила, знаю ли я, что он поет. Я сказала: наверное, это молитва. Да, — ответила она, — еврейская молитва по умершим. Кадиш. Мужчина пел, потом перестал, и наступила полная тишина. Утром на рампе не было уже никого, только дымились трубы крематориев.

Что позволило мне выжить? Вера. В конце пятого класса учитель Закона Божьего сказал нам, чтобы каждую первую пятницу месяца в течение девяти месяцев мы исповедовались и причащались. Я спросила: «А зачем?» «Знаешь, дитя мое, тот, кто совершит такую новенну, может быть уверен, что не умрет без таинств». Я вспомнила эти слова, когда прошла через ворота с надписью “Arbeit macht frei”. А особенно — когда увидела висевшее на колючей проволоке тело узницы, которая больше не могла бороться. И тогда я подумала: «Я здесь не умру. Здесь нет ксендза, нет костела, нет таинств». Это позволило мне пережить тиф и температуру под 40 , без лекарств, даже без воды. Потом я пережила другую смертельную лагерную болезнь — кровавый понос. Один из узников-врачей принес мне лекарство, капли, которые после трех дней болезни мне чудесным образом помогли. Можно в это верить или нет. Я верила и, возможно, благодаря этому я до сих пор жива.

Аушвиц забрал у меня молодость, но мою старость наполнил смыслом. Я сотрудничаю с музеем в Аушвиц-Биркенау и другими музеями, с Еврейским центром и Международным домом встреч молодежи. Я встречаюсь с польской и немецкой молодежью и вижу, с каким неподдельным интересом они слушают мои рассказы. И я думаю, что Аушвиц — а скорее, Господь Бог, — дал мне возможность им об этом рассказать.

О человеке:

Что до современных блюстителей морали, которые с легкостью раздают оценки событиям и героям давней и недавней польской истории… Я к ним не принадлежу. Не буду углубляться в религию, но… Помните, кто сказал: «Возлюби врага своего»? Необязательно понимать это дословно, но я думаю, что сначала стоит осудить себя, а уже потом других.

Сам по себе человек — добр, зло проявляется тогда, когда он оказывается в ситуации, из которой нет выхода. Никто не рождается героем. Человек может оказаться слишком слабым и поддаться злу. Никто не имеет права испытывать человека злом, загнав его в угол. Нельзя подвергать человека такому испытанию. Это преступление.