Наталья Зимянина: «Я согласовывала материалы со всеми. Никто не поправил ни слова. Забавно было с Митей Черняковым. Это – совершенно необыкновенный человек, которого наша страна, в общем-то, потеряла. Просто удивительно, с каким снобизмом и презрением к нему относится Большой театр. Заявляют: “Вот когда Черняков будет ставить то, что нам нужно, тогда он у нас будет работать”. Я послала Мите визировать текст и получила ответ: “Дорогая Наташа, это ваша авторская проза, ничего тут править не могу и не буду. В общем-то, все это ваши фантазии”. Тут я, конечно, прибалдела, потому что мной выбраны только те сюжеты, где я ничего не нафантазировала. А иногда хотелось бы. Я решила переиграть Чернякова, хотя переиграть его трудно. Я написала: «Дорогой Митя, отметьте мне в тексте, что´ вам кажется моей фантазией, а я после каждой такой фразы или предложения в скобочках буду писать «впрочем, Черняков считает, что это мои личные фантазии», на что получила ответ: “Нет, ничего не трогайте, мне все очень нравится”» (из интервью Алексею Певчеву для журнала «Музыкальная жизнь»).

Об авторе

Наталья ЗИМЯНИНА (1949)

Музыкальный критик, педагог. Дочь политического деятеля Михаила Зимянина. С 1960 по 1965 жила в Чехословакии, где ее отец работал послом.

Окончила славянское отделение (чешский и польский языки) филологического факультета МГУ. В конце 1960-х годов проходила практику в Краковском университете. Преподавала чешский язык в МГУ, МГИМО, на курсах «Интуриста».

Работала переводчиком в Агентстве политических новостей, редактором в издательстве «Художественная литература», корреспондентом в журнале «Юность», в газете «Комсомольская правда».

Была в 1970-е замужем за актером Александром Филиппенко, двое детей: Мария (филолог, специалист по латыни и немецкому языку) и Павел (рок-музыкант).

С начала 1990-х — музыкальный обозреватель в газете «Вечерний клуб», затем «Время МН». С 2003 работает в газете «Вечерняя Москва». С 2008 сотрудничала с «Новой газетой».

В 2009—2012 вела курс музыкальной журналистики в Российской академии музыки имени Гнесиных.

Член музыкального жюри Российской национальной театральной премии «Золотая Маска»-2017.

Лауреат литературной премии имени Бориса Полевого, дважды лауреат премии Союза журналистов России. Лучший музыкальный критик России-2003 по версии «Музыкального обозрения».

Имеет знак «За достижения в культуре» министерства культуры РФ (1999) и медаль «За выдающийся вклад в развитие музыкального искусства» Международного союза музыкальных деятелей (2016).

Из книги

Не называй ее небесной
Нина Дорлиак

<…>

Отец Рихтера Теофил Данилович был арестован в августе 1941 года и расстрелян еще до оккупации Одессы по ложному признанию в сотрудничестве с немецкой разведкой, которое из него выбили под жестокими пытками в НКВД, угрожая репрессировать его сына Святослава, в то время уже студента Московской консерватории.

Мать вскоре вторично вышла замуж и весной 1944 года покинула СССР с немцами. Пользуясь старыми связями первого мужа в германском консульстве, она со вторым мужем обосновалась в Германии, в городе Швебиш-Гмюнд близ Штутгарта. Муж, первоначально называвший себя Кондратьевым (но и эта фамилия не была подлинной, так как в СССР он скрывал свои немецкое происхождение), поменял фамилию на Рихтер, и многие считали его отцом великого пианиста.

Все это Святослав Теофилович расценивал как предательство матери, а поступок Кондратьева – как беспардонное самозванство. Тем не менее, став всемирно известным музыкантом, он не раз встречался с Анной Павловной (умерла в 1963 году), в Америке и Германии, несмотря на пристальную слежку.

Нина Львовна рассказывала мне, что Рихтер не желал заниматься оформлением документов, считая, что ОНИ (коммунистические власти) сами должны прийти с покаянием и оформить все бумаги. Поэтому вся бюрократическая волокита легла на нее.

По поводу того, что Рихтер называл советскую власть словом «они», Нина Львовна мимоходом рассказала мне анекдот из жизни.

Рихтер очень любил ходить пешком, часами мог ночью гулять по пустынной Москве. Однажды вернулся домой под утро радостный: «Ниночка, наконец-то ОНИ поставили памятник Кропоткину!» – «Где??» – «Прямо у метро Кропоткинская» В темноте он не разглядел, что памятник на Кропоткинской поставили Энгельсу.

Кровь, пот и слезы. Дмитрий Черняков

…Я что-то язвительное спросила о Вагнере, и Митя (Дмитрий Черняков – «МО») вдруг взвился, вскочил и обежав стол вокруг, стал барабанить кулаками по клавиатуре компьютера. Я тоже впала в бешенство и мы натурально сцепились в драке. Мы так колотили друг друга и орали, что в кабинет постучались. “Вы что тут с ума сошли что ли?” Молча, тяжело дыша, мы не глядя друг на друга, но обоюдно кипя от возмущения (Митя обиделся за Вагнера, а я на то какая невоспитанная пошла молодежь), мы спустились на лифте с 6-го этажа, выскочили на Пушкинскую, потом на Столешников переулок, и начали мутузить друг друга как школьники.

По центру переулка поднимался Юрий Соломин, видимо шел из Малого театра домой на Патриаршие. И вот я решила лягнуть Митю изощренным способом, но тот увернулся, и я ногой задела Юрия Мефодьевича! Я обомлела от ужаса, онемела. Соломин видимо решил, что мы два бомжа из угловой пивной, в народе называемой “Ямой”. Меня поразило какой Митя оказался не по росту сильный и накачанный. Пообещала Мите, что интервью незамедлительно выйдет. Он довольно галантно проводил меня до редакции. В знак примирения он сказал мне что часто ходит здесь и почитывает нашу газетку.

<…>

Пока он (Дмитрий Черняков – «МО») уплетал клубнику, я делилась впечатлениями <от минувшей премьеры “Китежа”>. О том, как тонко он выбрал тему дачи, той, советской, этого укрытия, этого убежища, этого советского эдема. Где никто не мог отобрать у нас нашего личного прямого, теплого солнца на жалком крошечном участке земли между грядками. Рая, к которому единственно и мог стремиться наш несчастный народ. Митя, кинув в миску последний черенок от клубники, откинулся в кресле и, прижавшись к холодильнику затылком, запел:

Ах вы, цветики нездешние,
Не прогневайтеся, милые!
Будет, будет мне вас наломать, нарвать
Будет мне из вас венок сплести!….
И совсем почти уже шепотом:
Приходи, моя смеретушка,
Гостюшка моя желанная,
Приведи мя в место злачное,
Где жених упокояется…

Из его глаз катились огромные, прямо таки киношные слезы. Честно сказать, я немного испугалась. Чтобы сбить хичкоковский морок, стала суетиться с чайком и угощениями. Он был похож на психа. И вот мы переместились в кабинет.

Еле успевала за ним стучать по клавишам, ведь он так много рассказывал интересного о Гергиеве, который был (и остается) фигурой крайне закрытой, и о том как он, Митя, тщательно и мучительно продумывает свои спектакли до последней мелочи, благодаря чему его на репетициях часто осеняет и какие-то картины ему являются “как предутренний сон”. И как он старается не очень рефлексировать, если артисты не полностью включаются в действие. Все было прекрасно. Но какой-то черт снова дернул спросить меня о Вагнере…

— А что, вы считаете что его оперы все еще можно ставить? Или дело уже швах?

Моя клавиатура снова была поколочена Митиными кулачками.

— Как вы можете так говорить о Вагнере! — вопил он. — Я вообще отказываюсь обсуждать с вами что-либо в таких категориях!

Я хотела отпихнуть его от компьютера в угол, но вдруг он схватил мою левую руку и впился зубами в запястье. Как я понимаю ради шутки, но он не рассчитал. Я побежала в ванную опустить синюю кровоточащую руку под холодную воду и рыдать. Я выла, свесив сопли до раковины, минут 15, и мне было все равно, что в дверях ванной стоит и с большим интересом наблюдает за мной Митюша.

Я не услышала ни одного слова в утешение.