«Он жил музыкой. В поисках совершенства был абсолютным максималистом. Отсюда его требовательность к себе и к другим, отсюда непростые отношения в труппе, в конце концов приведшие к потере своего театра и началу кочевой жизни мастера.

Он переехал в Москву, где работал в “Геликон-опера”, Театре имени Натальи Сац, поставил несколько спектаклей в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, преподавал. Но всю оставшуюся жизнь он ощущал себя музыкантом, у которого отняли инструмент, – написал в «Российской газете» друг маэстро, журналист Валерий Кичин.

Из нашего последнего интервью:

“Жизнь – это подъем, потом вершина, поставил флагшток – и спуск! Спускаешься быстрее, чем поднимаешься. Да, с русской музыкой мне повезло: ставил и “Бориса Годунова”, и “Сказание о невидимом граде Китеже”, полотна, прикасаться к которым – счастье. В них вложил не просто знания и душу, но и главное – энергию молодости. Можно дирижировать до ста лет, но эту энергию не вернуть. А эмоциональные оценки доброжелателей – нечто эфемерное и ничего, кроме улыбки, теперь не вызывает. Назвать себя хотя бы близким к великим мастерам – было бы смело по многим причинам. Для Ростроповича его знаменитая виолончель – это его второе “я”. У меня это был Свердловский оперный театр – мой инструмент. Уехав из Екатеринбурга, я инструмента лишился. Мне предлагали новый инструмент, но нужна была передышка. Она затянулась. И я понял, что спускаюсь с горы. Здесь нет трагедии. Мироздание так устроено, что мы должны вовремя передавать эстафету. Я вижу вокруг много молодых талантов, они не дремлют, и правильно делают. За ними будущее. За молодой энергетикой”.

Он и здесь был мудр, понимая печальные закономерности жизни. Но примириться с ними, все знают, труднее всего. И, конечно, отсутствие своего театра, где он мог бы, как прежде, осуществлять свою художественную программу, лишало его былого жизненного тонуса. Его лично, но не его творчество. Его последняя постановка в “Геликоне” – “Сельская честь” Масканьи – была, как всегда, вдохновенной, страстной и, несмотря на трагичность фабулы, излучала полноту и счастье жизни в великой музыке».

«Нескончаема череда потерь в нашем театральном сообществе. Уход профессионалов высочайшего уровня, мастеров своего дела, бесконечно преданных театру – это невосполнимые утраты, с которыми тяжело смириться. <…> Не стало блистательного дирижера, прекрасного человека, которого знала вся театральная Россия, и не только в музыкальном сообществе. <…> Евгений Владимирович сотрудничал с Екатеринбургским театром оперы и балета, и каждая из его постановок восхищала поклонников оперного искусства красотой, музыкальностью, виртуозностью… Начиная с 2006 года Евгений Владимирович работал в Москве в театре “Геликон–Опера”, в музыкальном театре им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича–Данченко, в театре им. Н.И. Сац, и здесь, на этих прославленных сценах им создавались настоящие музыкальные шедевры», – отметил в некрологе председатель Союза театральных деятелей России, основатель и художественный руководитель Московского театра “Et Cetera”, актер и режиссер Александр Калягин.

«Как музыканту ему были близки масштабные партитуры, не просто оперы – человеческие драмы, истории больших страстей. Он, несомненно, был дирижером длинного дыхания, дирижером-драматургом. Неподражаемо умел строить форму и длить музыкальный процесс. Сегодня абсолютно ясно, что так, как с певцами-солистами (а не только с оркестром) работал Евгений Бражник, сегодня мало кто может, а главное – мало кто хочет. Не получив персональных уроков с дирижером и не сдав всю партию, солисты не имели права выходить на сцену. Все, что составляет качество музицирования – собственно вокал, стиль, интонирование и произношение, – над всем шла доскональная работа. А уж как у него звучал хор! Он во всем умел добиваться нужных результатов, и планка его была высочайшей», – отмечает в некрологе музыковед, театральный критик Лариса Барыкина.