Его размышления о самом себе не повторяемы из интервью в интервью (хотя для постминималиста такой прием был бы оправдан), и в чем-то неповторимы. Вот, скажем, из не сегодняшнего дня, но и не вполне вчерашнего: «Мне уже 70, и на собственном горьком опыте я осознал, что каждое новое сочинение должно начинаться с детских шажков. Мои первые каракули и наброски всегда сущее унижение. Я был бы в ужасе, если бы кто-то из присутствующих увидел, что после всех моих призов и наград я сижу как детсадовец с Lego и пытаюсь что-то собрать. Но слишком часто в мире искусства люди ухватывают какую-то идею, цепляются за нее и эксплуатируют, делая одно и то же. Для меня это смерть. Я предпочел бы мучиться, но в конце концов, спустя полгода или два года, иметь перед глазами работу действительно новаторскую и оригинальную».

Как истинный постмодернист, Адамс с легкостью переключает регистры, чередуя словесные самомучения с апологией успешности современного композитора: «На протяжении всей моей карьеры мне невероятно везло, у меня была замечательная аудитория – люди подходили ко мне на улицах, в супермаркетах, присылали письма, чтобы сказать, как сильно повлияла на них моя музыка – и это компенсирует тот факт, что я не продаю миллионы копий моих дисков».

Или – с деловой аскезой творца: «Всем нам представляется композитор, просыпающийся среди ночи, хватающий лист бумаги и выпускающий в мир некую фантастическую идею. Но у каждого композитора, которого я знаю, работа расписана буквально по часам, как у банкира. Это чрезвычайно трудоемкая профессия. Когда я работаю дома, я предельно герметичен, у меня строгий распорядок дня».

Или – со стоном поверженного, когда речь заходит о ком-то еще: «Боже, я не знаю, что сказать об американской классической музыке!»

А мы знаем.

И говорим.

И поздравляем.