«Сологуб кощунствовал и славословил, проклинал и благословлял, воспевал грех и святость, был жесток и добр, призывал смерть и наслаждался жизнью. Все это и еще многое можно доказать огромным количеством цитат. Одного только не удастся доказать никогда: будто Сологуб от чего-то “шел” и к чему-то “пришел”, от кощунств к славословиям или от славословий к кощунствам, от благословений к проклятиям или от проклятий к благословениям. Ничто у него ничем не вытеснялось, противоречия в нем уживались мирно, потому что самая наличность их была частью его мировоззрения».

«Несовершенна, слишком несовершенна казалась Сологубу жизнь. “Земное бремя – пространство, время” слишком часто было ему тяжело. И люди его не прельщали: “мелкого беса” видел он за спиной у них. Познакомившись с Передоновым, русское общество пожелало увидеть в нем автопортрет Сологуба. “Это он о себе”, намекала критика. В предисловии ко второму изданию своего романа Сологуб ответил спокойно и ясно: “Нет, мое милые современники, это о вас”».

«Не раз приходилось читать, будто в последние годы отрекся он от “сатанических” пристрастий, исцелился от ядов, отравлявших его душу, перестал витать в мире пороков и призраков, примирился с простою жизнью, которую некогда проклинал, обратил благосклонный взор к земле и полюбил родину. Высказывалось при этом, будто благодетельную роль в “просветлении” Сологуба сыграла тягостная судьба России, которой декадентский поэт до тех пор как бы и не замечал и которую он увидел и полюбил в годы ее страданий.

Не спорю: такая концепция содержит в себе чрезвычайно много приятного. Мы любим наблюдать, как поэты перед смертью исправляются и просветляются. Предсмертная эволюция – наш конек. Открыли “эволюцию” – и можем с чистым сердцем хвалить покойника: хоть перед смертью, а сделался он таким же хорошим, как мы, и каким ему давно пора было сделаться.

К сожалению, все же приходится отказаться от наблюдений над эволюцией Сологуба: ее не было.

Я нисколько не собираюсь отрицать наличность у Сологуба этих “просветленных” и “примиренных” мотивов, в частности – его любви к России. Но видеть в них “эволюцию” я бессилен».

(Владислав Ходасевич, «Некрополь»)

Написать из сегодняшнего далека о, возможно, главном декаденте русской литературы – забытом (как и Арцыбашев) на советские годы – соблазнительно. Этот дым отечества нам, сейчас особенно, сладок и приятен. С другой стороны, сложенный Сологубом довольно несложный образ российского жителя, во всей его полноте и однозначности, настолько монтируется с популярной ныне сторонней установкой на восприятие едва ли не всякого здесь живущего, независимо от взглядов и активностей, что встраиваться – сологубовски-поминательно – в эту поглощающую теперь историю обобщений как-то не хочется. С третьей стороны, было бы неверным не напомнить – в честь памятной даты первого марта две тысячи двадцать третьего – о письме Сологуба Ленину, с унизительным для человека и творца такого калибра выпрашиванием у Ильича «разрешения выехать за границу, хотя бы в Эстляндию»: тонально этот сохранившийся в архиве документ кажется сходным с письмом композитора Мосолова Сталину. С четвертой стороны, на стихи Сологуба писали Кюи (Семь вокальных квартетов), Рахманинов («Сон»), Свиридов («Гимны Родине»), Локшин (Три стихотворения…) и др. С пятой стороны…