19 апреля истекает срок ареста фигурантов уголовного дела «Седьмой студии». Судя по всему, мера пресечения будет продлена: с таким ходатайством на прошлой неделе выступило следствие.

К настоящему моменту директор РАМТа, а в прошлом руководитель Департамента государственной поддержки искусства и народного творчества Министерства культуры, Софья Апфельбаум находится под домашним арестом почти полгода. Многие деятели искусства заявили, что не верят в ее виновность, однако суд не принял во внимание поручительства и не смягчил меру пресечения после окончания расследования. О том, как изменилась жизнь семьи после ареста, «Театралу» рассказал муж Софьи Апфельбаум Илья АРИЕВИЧ.

– Илья, как себя чувствует Софья Михайловна? Какой у нее настрой? 
– В этом смысле все хорошо. Она оказалась очень сильной – я, напротив, поначалу отреагировал более остро. Соня уверена в своей невиновности (впрочем, как и почти все участники этого уголовного дела), поэтому никаких эмоциональных всплесков нет, все спокойно.

– Как арест повлиял на повседневную жизнь вашей семьи? 
– Конечно, все сильно изменилось. Многие говорят: «Да ладно, домашний арест это не СИЗО». Действительно, сидеть дома не то же самое, что сидеть в изоляторе. Но для работающего, деятельного человека, который привык все время быть в центре событий и чем-то занимать, это тяжелый удар. К тому же, у нас ребенок, который все видит и глубоко переживает в свои тринадцать лет. Плюс, Сонины родители, которые уже не молоды. Да и мои тоже. Увидеть родного человека под арестом, пусть даже домашним, – врагу не пожелаешь.

– Софья Михайловна может видеть только с ближайшими родственниками, верно?
– Да, это ограниченный круг лиц: муж, ребенок и родители. Ну и адвокат, естественно. Все остальные встречи – только с разрешения следователя.

– То есть если ей нужно пойти к врачу, она тоже запрашивает разрешение? 
– Да, она звонит адвокату, тот пишет запрос, который либо удовлетворяют, либо нет. После посещения нужно отчитываться.

– В письменной форме?
– Да, прилагать справку с указанием причины посещения врача.

– Но с семьей Софья Михайловна видится беспрепятственно? 
– Слава богу, да. В этом смысле, можно сказать, повезло, если это понятие вообще уместно в данной ситуации.

– Как вы объяснили ребенку, что происходит?
– Как сумели. Это было непросто, и не знаю, насколько получилось успешно. Хотя в школе всё восприняли спокойно: никаких издевательств со стороны сверстников и тем более педагогов мы не наблюдаем. Наверное, какие-то разговоры все равно идут. И, что самое печальное, он все лучше осознает мрачные перспективы, которые могут перед нами открыться. Что тогда будет, я даже представить не могу.

– Софье Михайловне разрешены прогулки, она гуляет каждый день? 
– Старается.

– Куда она может ходить? 
– За два часа никуда особенно не уйдешь.

– Если она случайно встретит знакомого, им можно обменяться парой слов? 
– Нет, это будет считаться нарушением режима. Вообще, домашний арест – довольно странная мера. С одной стороны, нельзя общаться ни с кем, кроме близких родственников. С другой, нельзя исключать вероятность встретить кого-то на улице. Кстати, в этом смысле со стороны органов нередко бывают провокации. Если следователю нужно кого-то упечь в СИЗО, это делается без проблем.

– Следят за перемещениями, я так понимаю, с помощью браслета. 
– Да. Еще у нас дома установили специальные телефоны, по которым надо звонить отмечаться: я пришла, я ушла.

– А обычные телефонные разговоры запрещены? 
– Разрешены, но только по телефону, зарегистрированному у следователя, и только с адвокатом, родителями и со мной. Также Соня не может делать заявления и вступать в переписку – ни в интернете, ни на бумажных носителях. Любая записка будет считаться нарушением.

– Если ей все-таки необходимо поговорить с кем-то, кто выходит за ближний круг? 
– Это невозможно.

– То есть связаться с ней можно только устно через близких родственников?  
– Да, но и это, по идее, нежелательно.

– Получается, у Софьи Михайловны не осталось никакой связи с театром?
– Вот именно. Если бы суд избрал залог или подписку о невыезде, она не сидела бы в изоляции. А так человек абсолютно выпал из театральной жизни и жизни организации. Не знаю, что было бы с театром, если бы не наша команда, которая так сплотилась. На этих людях сейчас все и держится.

– Кто сейчас выполняет работу Софьи Михайловны? 
– Назначили ВРИО. Это замдиректора по работе со зрителями Кирилл Рыбкин. Замечательный молодой парень, ему нет и тридцати. За технические вопросы отвечает Виталий Галич. А также наша прекрасная команды администраторов. И, конечно, над всем этим – художественный руководитель Алексей Владимирович Бородин. Понятно, что это великий человек, но все равно теряешь дар речи оттого, как он повел себя в сложившейся ситуации. На каждом эфире, при каждом удобном случае он находит возможность сказать слова в защиту Сони. Это поражает до глубины души.

– С Алексеем Владимировичем она не виделась все это время? 
– Только в суде. В октябре, когда Соню арестовали, Бородин был в Нью-Йорке – навещал сына. Но как только он узнал об аресте, сразу же вылетел обратно в Москву – даже не поспав. Он приходил на все судебные заседания. Кроме одной апелляции. Ну, потому что это настоящий цирк.

– Вы имеете в виду, что решение заранее известно? 
– Ну, конечно. Продлевали бы уже автоматически… Столько ресурсов тратится на эту бессмысленную процедуру. Огромное количество народу занимается никому не нужной ерундой. Сначала для нас все это было дико, теперь как-то привыкли. Ко всему привыкаешь.

– Во время одного из судебных заседаний Софья Михайловна находилась за решеткой… 
– Да, было такое, в Басманном суде, по-моему.

– Чем аргументировали такую излишне строгую меру? 
– Дело не в строгости меры. Так предусмотрено законом. Она же была задержана, содержалась в изоляторе на Петровке, 38, то есть, с их точки зрения, считалась «опасной для общества».

– Детали дела, личность подсудимого никак не учитываются? 
– Нет, конечно.

– Как проходил арест? В какой момент к Софье Михайловне пустили адвоката? 
– Поскольку Соню арестовали во время допроса, адвокат был с ней изначально.

– Сколько раз она давала показания? 
– Несколько раз. Все подробно рассказывала и пыталась доказать следствию, что в рамках проекта «Платформа» была проведена огромная работа.

– На нее надевали наручники? 
– Да, надевали, когда везли в изолятор на Петровку и на первое судебное заседание по избранию меры пресечения. Больше такое, слава богу, не повторялось.

– Во время допросов на нее пытались повлиять? 
– На Соню повлиять невозможно. Но мы все знаем, как в России «делается» следствие: любые слова можно трактовать как в пользу обвиняемого, так и против него. Любую фразу можно извратить, перевернуть с ног на голову. Это и происходит. Приемы стандартные, правда, от этого не легче, потому что из-за них следователи и пришли к своим выводам.

– Почему все-таки был избран домашний арест, а не более мягкая мера? 
– Когда человек не виновен, а это понятно, по-моему, всем, кроме следствия, любая мера пресечения будет излишне жестокой. Что же касается института поручителей, он просто не работает, так же, как и залог. Формулировка стандартная: «может угрожать свидетелям, уничтожить доказательства, продолжить заниматься преступной деятельностью».

– И когда расследование завершилось, и возможность «угрожать свидетелям» отпала, основания для ареста остались прежними? 
– Совершенно верно. Вот такой абсурд. Я же говорю, формулировка одна и та же: ее повторяют и следствие, и суд.

– Софья Михайловна не обязана была проверять финансовую документацию, не так ли? 
– Нет, конечно, она проверяла творческие отчеты. А те, кто должен был проверять финансовую часть, теперь просто спихнули на нее эту почетную обязанность. Нашли крайнюю. Она аудитор что ли? Как ей проверить – однодневка эта фирма, не однодневка? У нее даже образования профильного нет. Причем там же речь идет еще и о первичной документации, к которой Министерство в принципе не имеет никакого отношения. То есть это такой накал абсурда…

– В мае у вас в квартире прошел обыск. Вы задумывались тогда, что дело может этим не ограничиться? 
– Нам многие говорили: вы чего думаете? Не могу сказать, что мы были абсолютно безмятежны – обыски у свидетелей не проходят просто так. Но в то же время мы были настолько уверены в невиновности, что нам и в голову не могло прийти, что запустится эта нецивилизованная машина. Конечно, мы пригласили адвоката. А предпринимать еще какие-то действия… Какие? Уехать? С чего бы вдруг? Тем более что это могли трактовать как признание вины. Екатерина Воронова как-то сразу сориентировалась, но не знаю, поможет ей это или нет. Своим письмом она, по-моему, сильно всех подставила.

– Почему? 
– Ну, она попыталась оправдаться и оправдать некоторых лиц, но сделала это очень коряво – фактически признавшись, что они уничтожили эти чертовы документы.

– Воронова заявила, что бумаги, будь они целы, могли бы подтвердить невиновность фигурантов. 
– Не факт. У меня такое чувство, что на любые документы следствию в принципе плевать. Они могли просто не принять их во внимание. А из-за этого письма на целую отрасль, можно сказать, легло пятно. Теперь любой может сказать: «Ага, ясно, как у вас в театре дела делаются».

– Что пытались найти во время обыска? 
– Понятия не имею.

– Но они просматривали интернет-переписку, вскрывали почту? 
– Да. Естественно, забрали все носители – ноутбуки, телефоны. Причем это все длилось довольно долго. Сначала они почему-то пришли к Сониным родителям по адресу ее прописки – наверно, думали, она у них живет. Около семи утра нам позвонила ее мама. Вот, говорит, какая штука. Соня сорвалась и сразу же туда поехала. Пока выезжала, снесла мой мотоцикл на нервах. А я поначалу даже ничего не понял – повез ребенка в школу. Потом до меня дошло. А они уже к нам едут. Я быстро вернулся. В общем, это был какой-то дурдом. В итоге пришло человек восемь, с группой «Альфа», все серьезно.

– Интеллигентно себя вели? 
– Нормально. Смотрели ящики: что здесь, что там? Короче, без жести.

– И сколько это продолжалось?
– Часа четыре или пять. Изъяли только технику – в памяти устройств остались какие-то справки и отчеты со времен работы в Министерстве. Никаких документов, касавшихся «Седьмой студии», у Сони, естественно, не было и быть не могло. Мне кажется, ничего нового они не  нашли. Их больше оружие заинтересовало. Они его переписали, но поскольку все легально, вопросов не возникло.

– Какое оружие? 
– Огнестрельное. Я коллекционирую и занимаюсь стрельбой. В общем, они все это посмотрели. Потом мы поговорили на эту тему. Негативного впечатления не осталось совсем. Как выяснилось, зря…

– За Софью Михайловну заступилось огромное количество людей. До нее доходят эти вести? 
– Да, конечно. Список поручителей, например, зачитывали в суде, поэтому она в курсе.

– Все-таки, когда случается беда, театральное сообщество объединяется. 
– Да, действительно, есть цеховая и профессиональная солидарность. Другое дело, что нас очень мало. И даже если бы нас было много, это все равно не играло бы никакой роли, потому что в данном случае чье-либо мнение, кроме мнения следователей, не учитывается в принципе.
Но самое, на мой взгляд, ужасное – это мнение тех, кто не очень в теме. Откройте комментарии к любому материалу СМИ по тэгу «Седьмая студия» – там же разверзаются врата ада. С горечью понимаешь, что большинство людей настроены агрессивно, заранее уверены в виновности обвиняемых. Иногда полезно полистать эти сообщения, чтобы вернуть себя из «ванильной» реальности.

Такое мнение формируется не только из-за действий суда, но и из-за неосторожных сообщений прессы. Например, когда Соню арестовали, многие написали, что она призналась в халатности. Но ничего подобного не было!

– Да, я читала. Подумала, что она это на эмоциях сказала. 
– Да не на эмоциях. Просто она вообще еще не знала, что происходит и спросила: «Это что же, выходит, я не досмотрела что-то?». Кто-то это подхватил, не разобравшись.

– С материалами дела нужно ознакомиться до 19 апреля… 
– Да, но понятно, что все не успеют. Там более 200 томов. Сначала их изучало наше внезапно потерпевшее Министерство культуры, которое очнулось и осознало, что у него «украли» миллионы. Они же не знали ничего про проект «Платформа» и не были ни на одном мероприятии.

– Вроде нужно спросить у вас про прогнозы, но, судя по всему, это бессмысленно. 
– Ничего хорошего ждать не приходится. По поводу этого дела выдвигалась куча версий, и действительно есть ощущение, что это какая-то планомерная кампания. Вся театральная среда оказалась пусть не под ударом, но под угрозой удара. Думать, что вас это не коснется, прямо скажем, недальновидно. Уйти от катка никому не удастся. Неважно, какая у человека репутация и кто пишет письма в защиту, – закатают и фамилию не спросят.

Многие думали, что после выборов станет легче. Ничего подобного. С чего вдруг? Народ крови хочет. Они не хотят освобождать этих «либералов, извращенцев и гомосексуалистов», которые еще и «государственные деньги сперли». Поэтому не факт, что что-то изменится в лучшую сторону. Может быть, наоборот, будет новая волна реакции.

Будем держаться, потому что человеческий дух – штука сильная. Алексей Малобродский, единственный из всех фигурантов, с июня сидит в СИЗО, но держится несмотря ни на что. Дай бог ему здоровья и терпения. Его не могут сломать, потому что у него четкая позиция: он никого оговаривать не будет. Только за это и можно держаться и, может быть, победить.

Источник публикации Театрал Онлайн, 16.04.2018, Анна Тимина