Так что в целом в прошлом сезоне театр поставил 19 оперных спектаклей. Но, удерживая в репертуаре невероятное количество названий (если брать разовые концертные исполнения, проекты в малых залах и детские проекты, их можно насчитать почти 300!) и расширившись до четырех площадок в двух городах (а расчет уже и на Владикавказ, и на «Зарядье» в Москве), «Мариинская империя» неизбежно стала инертной; из новаторского и революционного Мариинский театр превратился в великий и могущественный, а в таком статусе консервативная политика всегда естественнее.

Не танцуй, дочь моя

«Саломея» — опера, в которой в самом деле можно уловить дух времени. И тонко настроенные приборы Марата Гацалова подсказывают: миру сейчас интересны мелькающие картинки, театру — схизма между традициями и современностью, слушателям — Валерий Гергиев.

Почерк Гацалова, кажущийся в драме твердым и уникальным, стал в опере напоминать сразу о двух несхожих живых классиках: Петере Штайне, мастере эпического театра и авторе глуховатых оперных спектаклей, и Роберте Уилсоне, корифее постдраматического театра и создателе ледяных оперных миров.

То статичные, то бестолково движущиеся по сцене персонажи разрываются между театральными абстракциями и жизнеподобными страстями. Внечеловеческие переживания поминутно сменяются нарочитой психологической убедительностью. Спектакль борется сам с собой, как будто бы режиссеру интересно посмотреть, какой из подходов — самодовольный консерватизм или устаревшее новаторство – победит.

Но, как Саломея и Иоканаан, гибнут оба, и именно в этом — главный сюжет спектакля. Как и обещал Гацалов, его «Саломея» – «история не про блудницу, святого пророка и нездоровую страсть, а о столкновении больших идей, которые меняют мир.» (Собака.ру, 7 февраля 2017, http://www.sobaka.ru/city/theatre/53717)

Бесконечно многое
бесконечно малом

Мир «Саломеи» Гацалова раскрашен в три цвета: белый, черный и красный.

Жизнь персонажей втиснута в три буквы — С, О, Н — составляющие и без того непростое слово, но еще и разделенные на С (здесь и серп месяца, и сама Саломея) и ОН.

За каждым элементом – бесконечный шлейф историко-культурных ассоциаций, тщательно раскроенный перешитый в спектакль. Избыточная многозначность, груз аллюзий и смыслов должны рано или поздно раздавить его и обрушить, что и происходит, когда Саломея начинает танцевать. Впрочем, танцует Саломея все время — ходит упругой походкой, качает бедрами, поводит руками, покачивает головой в длинном белом парике. Обольстительный танец семи покрывал — кульминация оперы! — напротив, заменен видеопроекцией, в которой удается различить обнаженное женское тело, однако тело это лишено всякого эротизма — оно всего лишь экран, на котором появляются кадры исторических событий и хроник.

Безмятежная античная красота переплетается с красотой упадка, марширующие солдаты сменяются рушащимися домами.

Нет, не спектакль Гацалова, но сама европейская культура разваливается на наших глазах, не выдерживая собственного веса, чтобы невинная, но похотливая Саломея получила еще один удар эстетикой — на этот раз христианской, десятками изображений отрубленной головы на блюде в руках сперва дочери Ирода, а затем и самого пророка Иоанна. Так она и погибнет: без поцелуя, у собственной буквы С, единственной не залитой красным светом.