You have no items in your cart.
Осип Мандельштам — 130 лет со дня рождения
15 января 1891 в Варшаве родился великий русский поэт, прозаик, переводчик, литературовед Осип Эмильевич Мандельштам (1891—1938).
«Дата его рождения имеет провиденциальное значение. Тысяча восемьсот девяносто первый год – год депортации евреев из Москвы и Ростова-на-Дону и начала первого массового исхода евреев из России (главным образом в США и Палестину). И сложись судьба Осипа Эмильевича (вернее, его родителей) иначе, и он мог бы угодить в Америку чуть ли не в возрасте пеленашки.
Но отец его был ремесленником (кожевенником, перчаточником) и цеховым купцом (экспортером кож), и это избавляло его, его жену и, до совершеннолетия, сыновей из тисков законодательства об еврейской оседлости. В результате семья хотя и переехала, но не так радикально: из Варшавы в Павловск, а из него – в Санкт-Петербург, столицу империи», – пишет в своей статье «Осип Мандельштам: рождение и семья» (журнал «Знамя», № 12, 2016) Павел Нерлер.
Мать Осипа Мандельштама, Флора Осиповна (Овсеевна) Мандельштам, урожденная Вербловская, была пианисткой и обучала старшего сына (а были еще, как известно, Александр и Евгений) игре на фортепиано. Так что и во взрослые годы Осип Мандельштам, отмечает Нерлер, вполне мог «вдруг присесть к инструменту и запросто, с лету, спонтанно наиграть сонатину Моцарта или Клементи или что-то еще, занадобившееся к разговору». Или – «пропеть в “Египетской марке” осанну нотописи».
«Нотное письмо ласкает глаз не меньше, чем сама музыка слух. Черныши фортепианной гаммы, как фонарщики, лезут вверх и вниз. Каждый такт – это лодочка, груженная изюмом и черным виноградом.
Нотная страница – это, во-первых, диспозиция боя парусных флотилий; во-вторых – это план, по которому тонет ночь, организованная в косточки слив.
Громадные концертные спуски шопеновских мазурок, широкие лестницы с колокольчиками листовских этюдов, висячие парки с куртинами Моцарта, дрожащие на пяти проволоках, – ничего не имеют общего с низкорослым кустарником бетховенских сонат.
Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле.
Нотный виноградник Шуберта всегда расклеван до косточек и исхлестан бурей.
Когда сотни фонарщиков с лесенками мечутся по улицам, подвешивая бемоли к ржавым крюкам, укрепляя флюгера диезов, снимая целые вывески поджарых тактов, – это, конечно, Бетховен; но когда кавалерия восьмых и шестнадцатых в бумажных султанах с конскими значками и штандартиками рвется в атаку – это тоже Бетховен.
Нотная страница – это революция в старинном немецком городе.
Большеголовые дети. Скворцы. Распрягают карету князя. Шахматисты выбегают из кофеен, размахивая ферзями и пешками.
Вот черепахи, вытянув нежную голову, состязаются в беге – это Гендель.
Но до чего воинственны страницы Баха – эти потрясающие связки сушеных грибов.
А на Садовой у Покрова стоит каланча. В январские морозы она выбрасывает виноградины сигнальных шаров – к сбору частей. Там неподалеку я учился музыке. Мне ставили руку по системе Лешетицкого.
Пусть ленивый Шуман развешивает ноты, как белье для просушки, а внизу ходят итальянцы, задрав носы; пусть труднейшие пассажи Листа, размахивая костылями, волокут туда и обратно пожарную лестницу.
Рояль – это умный и добрый комнатный зверь с волокнистым деревянным мясом, золотыми жилами и всегда воспаленной костью. Мы берегли его от простуды, кормили легкими, как спаржа, сонатинами…»
В стихах Мандельштама о музыке его вкусы, сложившиеся не без влияния матери (та неутомимо водила детей на концерты), высвечиваются не менее изощренно – особенно в горько-саркастичных стихах 1930-х.
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, –
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, –
Чего там? Все равно!
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…
Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич.
Чего там! Все равно!
27 марта 1931
***
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой –
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, –
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой –
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было – ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
5 апреля – июль 1935
***
И пламенный поляк – ревнивец фортепьянный…
Чайковского боюсь – он Моцарт на бобах…
И маленький Рамо – кузнечик деревянный.
1937
В свою очередь, в немалочисленных композициях на стихи Осипа Мандельштама по-разному (и с разной степенью убедительности) высвечиваются вкусы композиторов, за Мандельштама берущихся. Возьмемся обсуждать только некоторые образцы (что в числе лучших, с нашей точки зрения) и отметим, точечно, лишь некоторые моменты.
Эдисона Денисова, скажем, очевидно интересует «одинокий голос человека» Мандельштама («Легкий крест одиноких прогулок / Я покорно опять понесу…»): «Боль и тишина» (вокальный цикл для меццо-сопрано, кларнета, альта и фортепиано, 1979).
Валентин Сильвестров обращается к уже упомянутому горькому сарказму Мандельштама («Жил Александр Герцевич…» в «Простых песнях», 1974-1981) и его трагической ноте («И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…» в «Тихих песнях», 1974-1977).
Сергей Слонимский «говорит» с Мандельштамом-лириком («Нежнее нежного / Лицо твое…» в цикле «Четыре стихотворения О. Мандельштама», 1974).
Елена Фирсова акцентирует свое и наше внимание на переводах Мандельштама из Петрарки: «Сонеты Петрарки» (в переводе Осипа Мандельштама) для голоса и ансамбля, 1976.
Биография и обстоятельства гибели Мандельштама – не тема этого текста. «<…> А понимание “позднего Мандельштама” – “Воронежских тетрадей“, “Стихов о неизвестном солдате” и пр. – является базовой проблемой, и не единственно мандельштамоведения, но всей русской поэтической культуры. Мандельштам создал синтаксис современного русского поэтического языка, ритмические и гармонические, “дыхательные” законы, по которым создаются и соединяются поэтические образы (точнее, мандельштамовский синтаксис к концу 70-х или к началу 80-х гг. оттеснил конкурирующие поэтические синтаксисы на нецентральные, хотя иногда и не особо отдаленные, как в случае с обериутским синтаксисом, места). Как сказано – стало нашей плотью и кровью, нашим дыханием. Что и почему сказано – существенно даже не само по себе, а прежде всего с точки зрения нашей, т.е. поколений советских детей, способности пользоваться доставшейся нам речью. И пассивно, и активно <…>». (Олег Юрьев, из книги «Заполненные зияния», Новое литературное обозрение, 2013)
Я живу на важных огородах.
Ванька-ключник мог бы здесь гулять.
Ветер служит даром на заводах,
И далёко убегает гать.
Чернопахотная ночь степных закраин
В мелкобисерных иззябла огоньках.
За стеной обиженный хозяин
Ходит-бродит в русских сапогах.
И богато искривилась половица –
Этой палубы гробовая доска.
У чужих людей мне плохо спится –
Только смерть да лавочка близка.
Апрель 1935
Антон ДУБИН, «МО»