You have no items in your cart.
«Музыка – это не музей»: интервью с дирижером Филиппом Чижевским
Фото из личного архива Ф. Чижевского
Филипп Чижевский – один из самых востребованных российских дирижеров среднего поколения. Основатель, художественный руководитель и дирижер ансамбля Questa Musica, он каждый сезон представляет со своим ансамблем и с другими коллективами разнообразные симфонические, кантатно-ораториальные программы в диапазоне от Ренессанса до новейшей музыки, оперные премьеры. Каждый его концерт, каждая постановка с его участием становится заметным событием музыкальной жизни.
Homo universale
Вы исполняете музыку разных эпох. Это и барокко, и венские классики, и романтики, и XX, и XXI век. Универсальный подход – Ваша осознанная позиция? Или такова в принципе суть современного дирижера?
Вы еще не назвали Ренессанс и Средневековье. У Questa Musica бывают концерты, включающие сочинения и этих эпох.
Наверное, это все тянется из детства. Когда я учился в Хоровом училище имени Свешникова, мой педагог по фортепиано Владимир Юрьевич Устинов (он сейчас священник) дал мне во втором классе 7 пьес Франка. Обычно во втором классе «Школа» Николаева, что-то такое простое. А здесь – серьезная музыка. Я не все мог сыграть тогда, поскольку это была программа с запасом. Вообще, программы, которые давал мне Владимир Юрьевич, всегда были с серьезной философской подоплекой. Сейчас я думаю, что, может быть, это и правильно: когда ты в детском возрасте непосредственно воспринимаешь серьезные вещи, они точнее доходят, ты их потом транслируешь, они для тебя естественные. Все, что в детстве закладывается, даже если что-то ты не понимаешь на должном уровне, все равно это в тебя входит подсознательно. Когда играл Баха, он мне говорил, например: «Вот это тема креста». И вот мы ее 40 минут играем, одну эту тему, ищем прикосновение, и так далее.
Потом с подачи Владимира Юрьевича я прочел «Котлован» Платонова, в шестом классе. Что я там понял? Наверное, не то, что все обсуждают, не то, что заложил в этом сочинении автор, но, тем не менее, я помню, что мне понравилось, я с удовольствием прочел.
В разнообразном концертном репертуаре хора Свешниковского училища была и Восьмая симфония Малера со Светлановым: помню, мы мальчиками пели. Там два больших хора и хор мальчиков, который мы месяца три-четыре учили, и пели наизусть.
На уроках музыкальной литературы, если мы слушали оперу Вагнера, например, «Тристана», то слушали целиком. Проходили и «Воццек» Берга. Все это из детства. Но педагоги, которые давали нам эти сочинения, они не настаивали на какой-то своей позиции, на своем взгляде на эту музыку. Знакомили нас с музыкой щедро. Все, что они преподносили, мы принимали сами, либо не принимали. Вероятно, отсюда ноги и растут.
В Московской консерватории совершенно удивительные лекции по музыке Баха, вообще, в целом по музыке эпохи барокко читал Михаил Александрович Сапонов. Он давал нам диски, разные записи. Я тогда стал серьезно интересоваться именно исторически-информированным исполнительством, еще задолго до того, как у нас с женой появился коллектив – Questa Musica (это было в 2008 году). Примерно тогда же я стал интересоваться и тем, что пишут сейчас, у меня появилось много друзей-композиторов.
В Москву стали часто приезжать большие мастера. Их стали приглашать концертные организации. Помню «Страсти по Матфею» с Филиппом Херревеге в Большом зале консерватории, я тогда был студентом второго, наверное, курса. А дальше у нас появился коллектив, и мы стали пробовать себя в разных камерных жанрах. А камерная музыка – это зачастую либо барокко, либо современные опусы. То есть романтический репертуар ты небольшим составом вряд ли сможешь сделать, за исключением каких-то миниатюр.
Для меня сочетание разных эпох – сродни контрастному душу: прочищает сосуды. Когда ты из старой музыки окунаешься в новую, ты смотришь на нее так же пристально. Потому что в старых партитурах мало информации как таковой. Соответственно, ту информацию, что есть – ты стараешься буквально под лупой рассматривать. И вот с таким же щепетильным подходом ты исполняешь музыку более позднюю, которая хорошо сочетается с чем-то ренессансным. Когда ты проделываешь больше исследовательской работы, результат получается точнее. Это касается и инструментального, и вокального искусства.
Для чего нужен дирижер?
Можно ли сказать, что такие фигуры, как Франс Брюгген, Джон Элиот Гардинер, Филипп Херревеге, Роджер Норрингтон, Николаус Арнонкур – ориентиры для вас в дирижерской деятельности?
Нет, ни в коем случае. Объясню, почему. Музыка – это не музей. Аутентисты зачастую занимаются музеем. Это мне не близко. Они изучили музыкальные трактаты, и у них есть свое представление, видение, своя интерпретация этих текстов – о темпах, украшениях, агогике и так далее. Но я склоняюсь к тому, что те интерпретационные метаморфозы, которые произошли с интересующими аутентистов сочинениями сквозь века, включая двадцатый – оттуда тоже можно что-то взять, учитывая опыт предшественников. Вот это мой путь, и мне он близок. Пока мне интересно взять сочинение Пёрселла (мы будем делать в следующем сезоне «Королеву фей») и интерпретировать его через призму XXI века, но с атрибутами того времени, в котором творил Пёрселл.
Повторюсь, названные вами аутентисты для меня не дирижерские ориентиры, а специалисты довольно узкого профиля, которые досконально знают то, чем занимаются (по большей части это старинная музыка, хотя некоторые из них дирижируют и венскими классиками, и романтиками), и, наверное, отдают себе отчет в том, что, может быть, они недостаточно компетентны в какой-то более поздней музыке. Почему? Потому что дирижер барочного оркестра (он также может быть и скрипачом, и клавесинистом) – это несколько иной принцип управления.
Для чего нужен дирижер? Для того, что музыканты не могут сделать без него. Раз, два, три, четыре или раз, два, три – сложнее ничего в ранней музыке нет. То есть это какое-то дыхание, действительно, то, что музыканты не могут сделать без тебя: какие-то странные, сложные экзерсисы, нуждающиеся в дополнительном показе. Поэтому дирижер – как рассказчик. Те мастера, которых вы назвали – они выступают именно как рассказчики, историки-ученые, которые обучают музыкантов тому, как надо, например, сыграть ту или иную трель. Но что отличает профессию дирижера от профессии исследователя, учителя? Я склоняюсь к тому, что дирижер как таковой – это человек, который может встать за пульт и добиться результата без слов. Быть убедительным с точки зрения жестов. Допустим, генеральная репетиция и концерт: ты должен смочь встать за пульт и продирижировать, чтобы ты был понятен большому количеству музыкантов, чтобы в каких-то вещах, где ты действительно нужен (а это поздний репертуар – Малер или Стравинский), ты был понятен и убедителен. Вот, собственно, это и есть дирижирование.
На самом деле, возвращаясь к вашему вопросу о разных стилистических предпочтениях в музыке: для меня вся музыка современна. Каждое сочинение, которое мы берем, его написал наш современник. XV век, XXI – неважно.
Что же касается трактовок аутентистами более поздней музыки, то порой встречаются убедительные. Франсуа Ксавье Рот, который играет ранний французский репертуар (Рамо, Люлли и так далее), прекрасно сделал «Весну священную» Стравинского на инструментах начала XX века. Марк Минковски блестяще записал «Фантастическую симфонию» Берлиоза на исторических инструментах.
Романтика аутентизма
Существует и другая точка зрения: аутентисты, занимающиеся старинной музыкой, неспособны по-настоящему понять романтиков и сыграть их должным образом.
Мне и самому их трактовки романтической музыки, за редкими исключениями, не кажутся безупречными. Да и классический репертуар… Помню, вышла запись «Героической» Бетховена с Жорди Савалем. Там на диске, по-моему, «Кориолан» еще. Видимо, сделали «Кориолан», чтобы добить до полного диска. Хотя это неправильно. Так же, как неправильно, что должно быть два отделения по 45, условно. Если ты исполняешь сочинение 10 минут, но оно очень насыщенное, то у тебя весь концерт может идти 10 минут. Или человек пришел на это сочинение, послушал эти 10 минут, и достаточно.
Трактовки романтического репертуара… Вообще, романтическая эпоха – она, на самом деле, до сих пор находится в каком-то таком флере неясностей. Потому что очень много событий происходило. Вот даже в плане строя – ранний романтический строй, поздний романтический строй, модификации, которые происходили с инструментами, тот путь, который проделала музыка за XIX век – он, в принципе, во многом схож с тем, что произошло в XX веке. Просто скорости набирали обороты, поэтому XX век – совсем стремительный. Но XIX век не менее стремителен, если в этом покопаться конкретно, потому что XIX век – это и Шёнберг в том числе, его «Просветленная ночь» – позднеромантическое сочинение. И Первая симфония Бетховена – тоже XIX век. Как играть Брамса, Шумана, Шуберта – большой вопрос… Весь этот маркетинг, связанный с инструментами… Если ты хочешь быть модным, то ты должен играть на новых дудках. Ну было такое, действительно. Как сейчас: если ты хочешь выйти на Патрики, у тебя должен быть Айфон последней модели. Я очень грубо говорю. То есть, условно, Шуберта, допустим, ранние симфонии – их совершенно спокойно можно играть в тридцатом строе, но если хочешь быть в тренде, то играй в тридцать пятом и немножко на других дудках. На это, соответственно, нужно потратиться, но ты будешь модным.
А в чем для Вас принципиальная разница в исполнении си-минорной Мессы Баха и симфоний Бетховена?
Какой интересный вопрос. Принципиальная… Я сначала подумал сказать про эмоцию какого-то другого порядка. Для меня, наверное, важна внеконфессиональность Баха, он ведь вне религии находится, но когда слышишь баховскую музыку, для тебя перестает существовать вопрос, а есть ли Бог. Причем у меня есть друзья, знакомые, которые… Один товарищ у меня есть – язычник, и когда мы общаемся на тему Баха, он не отрицает существование Бога.
У Баха ультраэмоциональная музыка, зачастую она более эмоциональна, чем в самых кульминационных и разухабистых моментах у Бетховена. Поэтому для меня финал Девятой симфонии – ничуть не сильнее по эмоции, чем переход от Crucifixus к Et resurrexit в Мессе си-минор. Так что какой-то принципиальной разницы для меня нет. Не покривлю душой, если скажу так.
В последнее время вы все активнее беретесь за романтическую музыку. Опять вернусь к той теме. Вы сами довольны своими трактовками Брукнера и Малера?
Эти композиторы для меня очень естественны, я их чувствую так же, как… Скажем, я люблю в походы ходить. Редко получается, но тем не менее. Допустим, на Эльбрус забираешься, идешь этот долгий путь… Вот это брукнеровское построение. Или опера Рихарда Вагнера без антракта, которую мы сейчас делали (имею в виду «Летучего голландца»). Малера я дирижировал в Московской филармонии, Четвертую симфонию – сейчас бы я, наверное, какие-то вещи по-другому сделал. Что было хорошо вчера, сегодня плохо. Ну не то чтобы плохо – иначе. Я сторонник такого подхода. Не слушаю свои записи. Раньше у меня была такая привычка, а в последние годы не слушаю. Наверное, после карантина перестал это делать. То есть меня перестало интересовать то, что я уже сделал. Поэтому мне сложно ответить, доволен ли я. Сейчас, на сегодняшний момент, я, наверно, отвечу, что нет, недоволен, поскольку я что-то сделал бы по-другому. Но какие-то вещи, безусловно, произошли, и я уверен, что они были неплохие, и, может быть, мне их не удастся повторить так же, но это и не нужно.
Бессловесный интеллект
Вы сказали о дирижерской профессии, которая в идеале для вас, если я правильно понял, профессия без слов.
Да, наверное.
Тогда не могу не спросить о Геннадии Рождественском и Владимире Юровском, которые славились и славятся своими прологами к концертам. Насколько этот опыт для вас важен?
Это другое. Рождественский как раз был за то, чтобы ничего не говорить. Когда он репетировал, он практически ничего не говорил. У него были репетиции, когда он сказал «здравствуйте» и «встретимся на концерте» или «спасибо большое, до завтра».
А «Истории с оркестром»?
Но это же не репетиционный процесс. Это лишняя возможность поблистать эрудицией и рассказать… Даже не поблистать, а сделать какие-то свои мысли, суждения, знания достоянием общественности. Но это не имеет отношения к дирижерской профессии. Это как раз их другая сторона, другой их талант.
Вам близок этот талант?
Нет.
Вы не хотели бы этим заниматься?
Нет. Я не люблю говорить со сцены и не чувствую в этом никакой необходимости. Для меня это два разных жанра. Я с удовольствием поговорю о музыке и о сочинении, и, допустим, даже если я чем-то хочу поделиться, пусть это будет другой день и встреча со зрителем, какое-то общение в другом формате. Но я бы совершенно четко эти моменты разграничивал, потому что если ты играешь концерт, то ты должен быть сконцентрирован только на этом, иначе ты недоговариваешь в музыке. Я не представляю, честно, – как это, долго говорить, потом поворачиваться и дирижировать, для меня эти вещи несовместимы.
Но при этом… Хорошо, задам такой вопрос: современный дирижер обязан быть интеллектуалом?
Да, сто процентов. Несовременный дирижер тоже. В принципе, эта профессия – почему она выкристаллизовалась? Это ведь не только когда человек повернулся спиной к залу, и музыка стала чуть сложнее, и нужно показать, где вступает флейта, а где кларнет. Безусловно, интеллектуализм дирижера – путь облегчить репетиционный процесс. Сократить репетиционное время, когда ты оптимизируешь то, что думают музыканты, потому что современный дирижер должен быть и психологом, и слышащим человеком. Не «я сказал, и будет так», а «мы подумали, высказались, и я принял решение». Вот это, наверное, ближе. Да, ты должен принимать решение, но ты и музыкантов должен слышать. Поэтому, когда я репетирую с оркестром, я часто задаю вопрос музыкантам, что они думают по тому или иному поводу. Не всегда получаю ответ, но вижу в глазах заинтересованность, и меня это подкупает. А потом, допустим, в антракте ко мне подходят, и начинается дискуссия, я всегда с удовольствием беседую.
Почему дирижер должен быть интеллектуалом? Та внутренняя подготовка, которая ведется до выхода к пульту – это, собственно, основной путь, когда у тебя складывается сочинение, и ты уже должен быть готов выступать с ним перед публикой. Репетиционный процесс – три, четыре репетиции, или восемь, неважно, в зависимости от сложности – это уже финиш, когда ты доводишь сочинение до конца в своей голове. Безусловно, в этот момент ты можешь от чего-то отказаться, а к чему-то, наоборот, прийти, что-то тебе музыканты подсказывают своей игрой – у меня такое часто бывает.
Интеллектуальная база безусловно важна. Вот у меня был опыт: на открытии одной из выставок в ГЭС-2 я исполнил 4’33” Джона Кейджа, «дирижировал» один, 4 минуты 33 секунды. Должен ли я знать контекст, иметь представление о том, что происходило в музыке, не только американской, до этого сочинения? Наверное, да. Потому что это не просто тишина. В принципе, это итог всей истории музыки, подведение черты, причем еще в середине XX века (1952). Абсолют, скажем так. Не ноль, а то, что не может вместить человеческое сознание.
Я об этом рассуждал после того, как закончился «Реквием» Лигети (15 апреля 2023 я дирижировал им в Зале Чайковского). Для меня перестало существовать все, вселенная, условно. Особенно это страшно, когда ты веришь в Бога. Исполнение попало на Великую субботу. А в пятницу Бог умер, в Писании об этом говорится, затем Он воскрес. И вот это великое событие удивительным образом совпало с «Реквиемом» Лигети в КЗЧ.
Возвращаюсь к вашему вопросу об интеллекте дирижера, шире – музыканта. Допустим, ты получаешь пьесу, где написано: «Возьмите скрипку и в заданном ритме трите заднюю деку». Почему заднюю? Там больше лака, как правило. Сделать это сложно? Нет. Может ли это, в принципе, сделать любой человек, понимающий ритм и не играющий на скрипке? Может. Но если ты можешь взять скрипку и сыграть сонату Моцарта, то ты по-другому будешь играть эту пьесу, где у тебя задачи другого порядка.
У тебя есть база. Соответственно, ты можешь вкладывать смыслы. Когда ты играешь симфонию Брамса, ты должен знать, что до Брамса был Шуберт, до Шуберта – Бетховен (хотя они практически вровень жили, творили), Гайдн, Бах, Гендель… Музыка – это соприкосновение различных аллюзий в твоей голове, это твое образное мышление. Помню, когда мы ставили оперу «Кармен» Бизе, там была некоторая особенно запоминающаяся музыка, и я себе иронически написал: «Если у вас, если у вас». Ну просто, как в том анекдоте: «музыкой навеяло». Это нормально. Ты постоянно в диалоге со своими воспоминаниями, музыкальными опытами, или даже не музыкальными, а просто звуковыми, шумовыми. Так и получается твоя интерпретация какого-то взятого сочинения, ты вкладываешь туда весь свой багаж.
Далеко не обязательно музыкальный.
Конечно.
То есть для вас важны и какие-то общекультурные пласты.
Я больше скажу: и антикультурные тоже важны, потому что в музыке много бреда, абсолютного, ты можешь нарочито делать какие-то вещи. Некоторые композиторы (как правило, это уже позже стало происходить) пишут: senza espressivo. Пожалуйста, не надо никакой выразительности! Случалось, я говорил музыкантам: «Вот эти ноты, четверти, сыграйте их тупо, просто тупо сыграйте – пам-пам. Будет то, что надо». Они играли – «тупо». Супер! Все, больше ничего не нужно. Ты выходишь на улицу – там много странного, и красивого, и некрасивого, и ужасного, все это есть в музыке. Когда есть градация, есть эмоции. Если все будет красиво, то это будет зефир в шоколаде с сахарной пудрой и еще с карамельным соусом. Если это потреблять все время, извините, вас будет тошнить.
Рецепты блюд
Когда вы подбираете себе репертуар на определенный концерт, что включается внутри в первую очередь? Это должна быть яркая, эффектная музыка, ориентированная на публику? Или музыка, никогда не исполнявшаяся в России / мире? Или для вас первично беспроигрышное сочетание опусов? Может быть, необычное сочетание инструментов? Историческая уместность того или иного сочинения? Мой вопрос касается и новой музыки.
В принципе, все, что вы перечислили, присутствует в составлении программ, но это, скорее, внешняя сторона – ориентировано на ответную реакцию зала: вот сейчас мы их удивим, самое старое сделаем, самое новое сделаем, самое громкое, самое быстрое, самое медленное, самое тихое. Я все-таки руководствуюсь актуальностью для себя на сегодняшний день. Какие-то вещи, которые мне хочется исполнить и я могу их исполнить, откладываю на потом. Думаю: нет, поживу еще с этим материалом какое-то время. То есть, приходит время каких-то сочинений, и они сами всплывают. 4’33” всплыло совершенно случайно. Знал я это сочинение? Безусловно. Но должно было прийти время.
Какие-то программы бывают предложены, я их корректирую. Важно, как я сам для себя могу объяснить ту или иную программу. И не важно, какая она – эффектная или неэффектная. Не люблю длинные программы. Мне кажется, что «пере» – всегда плохо как для исполнителей, так и для слушателей. Всегда должно хотеться еще.
Просто банальный пример: вот мы приходим в музей, допустим, какая-то интересная выставка, должны ли мы осмотреть весь музей? Совсем не обязательно. Ты приходишь в Лувр и смотришь его целиком? Нет. Посмотрел какой-то зал, или Джоконду, и все, хватит. Или Билл Виола, выставка которого была в Пушкинском музее: ты можешь прийти и посмотреть его «Вознесение Тристана», а другие работы, например, не смотреть или посмотреть в другой день. Информация должна быть освоена. Вот за это я в первую очередь при составлении программ.
Объективно для меня важно – успею ли я это отрепетировать нормально, хватит ли сил эмоциональных исполнить это на концерте так, как нам представляется. Говорю «нам», потому что не отделяю cебя от оркестра, от музыкантов, камерный или большой состав, все равно мы все вместе. Я для них, я помогаю музыкантам сыграть и стараюсь быть небесполезным с точки зрения их внутреннего раскрепощения – вот это важно.
А зрители… Не знаю. Я никогда не думаю – дойдет, не дойдет, будет интересно, не будет интересно. Я веду с ними диалог, как мы беседуем с вами, я вам что-то говорю, вы можете про себя думать: с этим не согласен, а вот это он правильно сказал. Так же и зритель, когда слушает: «Вот эту фразу он сделал слишком медленно. А вот это классно», – допустим, если он разбирается. Либо такое настроение, когда ты сидишь и «кайфуешь», слушаешь музыку, это здорово – поскольку нам, музыкантам, когда мы слушаем коллег, порой бывает очень сложно: мы не можем абстрагироваться от нашего «дурацкого» образования, когда все равно, хочешь ты или нет, ты начинаешь анализировать и сопоставлять. Опять же Кейдж – он в этом очень точен, то есть он дистанцируется от своего сочинения, но при этой дистанции максимально к нему приближен.
Что должно быть в программе? Да ничего. Нет никаких рецептов. Вот у нас, я помню, была программа: “Tabula Rasa” Пярта. Нужно еще что-то к этой музыке? Менеджер концертных программ может сказать, что маловато будет. Начинаешь ломать голову, а что с этим можно поставить. В итоге это сочинение может вообще уйти из программы. Если ты играешь что-то большое, то, соответственно, первое отделение может идти 10-15 минут.
В следующем сезоне у нас будет программа, мне кажется, очень интересно составленная. Одно из произведений – Концерт для квартета с оркестром Арнольда Шёнберга, в основе которого Кончерто гроссо Генделя № 7 из опуса 6. Блестящая оркестровка! И это не транскрипция, а именно оригинальный опус Шёнберга. После него мы сыграем Седьмую симфонию Малера, основное блюдо. Причем, кстати, здесь еще неизвестно, что основное, потому что мне в этой программе интересно все.
А сколько программ в год вы играете и сколько репетиций идеально для концерта?
Не знаю. Тоже нет рецепта. Бывает так, что на второй репетиции тебе кажется, что все готово, а потом репетируешь дальше, после третьей уходишь и думаешь: «надо отменять концерт». Это нормальная ситуация. Количество программ никогда не считал и не считаю. Знаю только, что их больше становится с каждым годом, что вполне естественно. Хотелось бы прийти, наверное, в итоге к чему-то устоявшемуся, но это, с одной стороны, и желание, и нежелание, потому что когда ты имеешь возможность репетировать сколько угодно одну программу в полгода, то у тебя и ответственность другая. Во-первых, ты должен все время повышать планку от репетиции к репетиции, чтобы музыканты понимали, для чего это огромное количество репетиций, а не просто работа работается. И, соответственно, тот результат, к которому ты приходишь – он должен уже быть какой-то итоговый.
Воспринимаю ли я концерт как итог? Нет, не воспринимаю. Даже если я сыграл какое-то большое, знаковое сочинение – оно для меня так же важно, как и следующая программа, допустим, какая-то камерная, и я всегда держу в голове, что я к этому вернусь, и вот это мне созвучно. То есть для меня это не финал. Поэтому я спокойно отношусь и к записям, концертные они или не концертные. Это этап.
Orchestra Questa
Если представить себе такую ситуацию, что вам предложили бы возглавить большой государственный оркестр…
Часто задают этот вопрос.
Вам это интересно?
Конечно, все интересно. Я все обсуждаю. И предложения поступали. Но сейчас так: у меня есть коллектив, с которым мы играем программы, они расширяются, мы делаем какие-то более крупные сочинения. Мне нравится, что мы делаем с ансамблем, очень нравятся и программы с другими коллективами, где я приглашенный дирижер. Значит, не пришло время (возглавить большой государственный оркестр), может, оно никогда не придет. Я не отношусь к назначению как к чему-то окончательному – назначили, и все. Хотя были замечательные примеры, когда дирижеры руководили коллективом до конца своих дней. Евгений Александрович Мравинский. Или Артуро Тосканини: продирижировал «Аидой» совершенно случайно, потому что дирижер не пришел. Тосканини встал из-за второго пульта виолончелей и продирижировал в спектакле Верди «Аида» по памяти, и все, стал дирижировать. Караян, еще один пример. Был ли во всем этом плюс? Безусловно. Формировался авторский почерк. Мы слушаем записи и можем сказать: «Вот это точно Серджиу Челибидаке». Или: «Вот так струнные звучали только с Караяном». Или: «Вот этот Вагнер совершенно точно с Гансом Кнаппертсбушем».
А Questa Musica – как бы вы охарактеризовали этот коллектив?
Этот коллектив как мой ребенок. Я довольно рано стал отцом. Это мой ребенок. Как его охарактеризовать? Questa Musica – то, с чем я живу и буду жить. У нас нет никакой господдержки, у нас просто много проектов. Люди, в основном, одни и те же. Есть музыканты, играющие только барочные программы на исторических инструментах. Есть универсалисты, играющие с нами разные программы в различных строях.
Если нет государственной поддержки, значит, есть частная?
Нет. У нас просто нет никакой поддержки. У нас много концертов, и кто нас зовет – они платят деньги за все репетиции, если нам нужна репетиционная база – за репбазу, и так далее, за все составляющие. Поэтому получается, в общем, недешево для тех, кто нас зовет. Со своими я люблю играть, наверное, больше всего. Поскольку коллектив у нас в таком свободном статусе, удивительно, на самом деле, что мы существуем и как-то все у нас (тьфу-тьфу-тьфу!) неплохо. Наши музыканты – кто-то солист, кто-то нигде, кроме «Квесты», не работает, кто-то работает в оркестре и совмещает с нашими проектами.
Я постоянно думаю о том, что мы будем делать, что бы нам сыграть. Мы дружим, общаемся, вместе проводим время. Это как семья. А другие коллективы – это другие коллективы, это могут быть прекрасные проекты, и когда я свободен, опять же я себе выбираю, что мне играть, что не играть, где-то могу отказаться, а где-то согласиться.
Семья и кисть
Насколько на вас повлияли ваши родители?
Очень сильно.
Кто они?
Они скрипачи оба. Обоих уже похоронил, к сожалению. Мама умерла в сентябре, чуть меньше года назад. Причем, наверное, как часто бывает у артистов, я узнал об этом в антракте. Дирижировал я «Мессией» Генделя, и второе отделение у меня выстроилось как молитва об упокоении души.
А отец у меня был очень непростой в плане того, как он вообще жил. Когда он брал скрипку в руки и просто играл (неважно, что, «Венгерские танцы» Брамса, например), мне это очень многое давало и дает, потому что я вспоминаю. Своими звуками скрипки он меня, можно сказать, наставлял. Не словами, а звуками.
С мамой же вообще связано все становление, потому что это было общение на абсолютно разные темы. Мама увлекалась всем, чем только можно, от фигурного катания до астрономии. Я, на самом деле, тоже много чем увлекаюсь. У меня много знакомых художников, я даже сам начал немножко баловаться в этом плане.
А учились этому специально?
Нет. Просто взял и стал рисовать. На карантине сидел у товарища в мастерской, взял кисть, и пошло-поехало. Не отношусь к этому серьезно, хотя даже делал выставку в галерее Андрея Бартенева. Это как некий выход энергии. Когда сидит человек перед тобой, он беззащитен – так же, как и, может быть, сочинение автора, потому что оно тебе никак не даст сдачи, если ты играешь в неправильных темпах или выполняешь не те динамические оттенки, не соблюдаешь авторские указания, оно тебе сдачи не даст. Я находил для себя какие-то такие связи.
Кстати, два композитора просили меня перерисовать их портреты. Человек, личность, модель своим поведением диктует, как будет вести моя рука. Это интересный, живой процесс.
Мама меня уже в два с половиной года в кружок отдала, у меня там было и изо, и танцы, и хор. Можно сказать, что музыкой я начал заниматься раньше, чем говорить. Немножко иронично, но тем не менее. Чему я несказанно рад, счастлив, и нахождение в той профессии, которой я сейчас занимаюсь – это и есть моя жизнь. Как сказал Конфуций: если ваше хобби станет работой, то вы не будете работать ни одного дня в своей жизни.
Хорошо помните себя 15, 10 лет назад? Что было важно тогда, а что – сейчас? Что-то открывалось в профессии?
Да, мне кажется, очень многое открывалось, и каждый день, наверное. Когда я вышел к оркестру консерватории с Пятой симфонией Бетховена, это был переломный момент.
Это в каком возрасте произошло?
Не знаю. Это был не первый выход к оркестру, но один из первых. Я был студентом консерватории, и мне казалось, что все отлично. Камера была, помню, снимал себя. Потом посмотрел все это дело, и у меня, конечно, было огромное разочарование… Мне казалось, я так контрастно все показываю, так классно, такая мощь! Такой момент самолюбования присутствовал. Если ты не умеешь водить машину, а тебя посадили за Феррари и отправили на скоростную трассу, ты можешь очень быстро разбиться. И как-то я задумался, что, наверное, все гораздо сложнее и непонятнее. Стал искать какие-то моменты сам, приходил в класс Валерия Полянского. У него я много взял, не в плане мануала даже, а в плане каких-то общечеловеческих принципов. Он огромный трудоголик, а себя я все-таки считаю лентяем.
Я никогда не заставлял себя что-то делать через силу. Делал всегда, что хотел. Сейчас как-то все это «причесывается», то есть я выстраиваю свой день. Я нашел принцип существования: делаю зарядку каждое утро, на гимнастическом ковре. Параллельно ставлю себе музыку, которую не успел послушать по каким-то причинам, или интервью, или кто-то мне сказал «пожалуйста, послушай», «познакомься вот с этим».
Не обязательно академическая музыка?
Повторюсь, это может быть и не музыка вовсе, а интервью, лекция. Что-то, откуда я могу получить информацию. Я ее получаю утром, это дает мне заряд, дальше мне уже практически не требуется время для концентрации, я собран, могу функционировать, репетировать, что угодно делать. Очень ценно, что я это нащупал. Забыл уже, с чего мы начали.
С родителей.
От мамы, безусловно, разносторонность взглядов. Мама у меня и живописью занималась, и хореографией, и фигурным катанием, и астрономией, и черчением, играла на балалайке, помимо скрипки. Она была абсолютно живая, увлеченная. И она поздно вышла замуж, мы с братом у нее – поздние дети. Я появился на свет, когда ей было 39, а брат – в 41 год.
Брат занимается музыкой?
Нет, он в медицине. И музыкой не занимался никогда. А дети мои занимаются музыкой: сын Лука – профессионально скрипкой, Ева – арфой. Старшая дочь, Катя – нет. С педагогом не повезло. Сначала отдали, как многие, наверное, на фортепиано, и не задалось.
«Триумф» и шоппинг
А как вы с Константином Богомоловым друг друга нашли? Чем друг другу приглянулись?
Как мы с Костей познакомились? Сейчас скажу. Помню нашу первую встречу очень хорошо. Нас обоих позвал в проект Антон Гетьман, поставить в Театре Станиславского «Триумф» Генделя. Это был мой день рождения. Гетьман позвонил мне и говорит: «Есть такое предложение. Хочу, чтобы ты со своим оркестром сделал ораторию Генделя, только на исторических инструментах». Для меня это был настоящий подарок.
А когда в проекте появился Владимир Сорокин?
Сорокин появился гораздо позже, как интерпретатор текста. Я спросил Гетьмана: «А кто режиссером будет?» Он отвечает: «Костя Богомолов». К тому моменту я не видел ни одного его драматического спектакля. Сейчас много что видел. Я не большой поклонник драмы, но я ходил и на классику, и на препарированную классику.
Собственно, отправной точкой всего этого дела была «Платформа» Кирилла Серебренникова. Мегаважный проект был для России, безусловно, да и не только для России, в принципе, это международная история. Там я много дирижировал современной музыкой, и были какие-то такие межцеховые проекты, объединяющие. В принципе, это история, ориентированная на все современное.
А встретились мы с Костей в Большом театре. Сели в Атриуме и говорили. Костя рассказывал о том, как он видит спектакль. Это была наша первая встреча, а мы уже говорили о спектакле.
Дальше началась большая работа, очень интересная, абсолютно творческая, очень свободная, когда мы не были скованы ничем, когда директор сказал: «Ребята, делайте что хотите. Я иду за вами». Это была работа мечты, можно сказать, поэтому она получилась. Я считаю, она получилась и с точки зрения музыки, и с точки зрения того, что хотел сделать Костя. Ему интересно работать с текстом, он в этом, мягко говоря, кое-что понимает и делает это всегда цепляюще, так или иначе. Он иногда делает в лоб какие-то вещи, хочет задеть, но это все дело вкуса. Его тексты можно воспринимать как искусство, которое у тебя может вызывать рвотный рефлекс, а потом ты выходишь на свежий воздух и думаешь: «Как же все хорошо!» А где-то оно может одаривать тебя какими-то невероятными смыслами, и так далее. Это все весьма и весьма точно. Костя очень музыкальный.
И для него, и для вас очень важен имидж. Как вы себе одежду и обувь подбираете?
Покупаю одежду себе довольно спонтанно. В Москве есть несколько магазинов. Не буду их рекламировать. У нас не об этом беседа.
Вообще, имидж для дирижера важен?
Наверное, да, потому что это сценическое искусство. Не имидж, а стиль, скорее. Просто, как ты одет. Для меня это бывает важно. Иногда для меня важно, в чем я хожу по дому, просто перемещаюсь от гостиной к кабинету и так далее. Иногда в большей степени, иногда в меньшей, но да, важно. Я люблю одежду. Мне нравятся вещи, мне нравятся ткани, мне нравятся цвета. В принципе, я люблю визуальное искусство и люблю людей. Мне нравится, как люди одеты, как люди украшают одежду и одежда украшает людей, на самом деле, дополняет, подчеркивает что-то. Как я уже сказал, покупаю вещи спонтанно. Просто проезжаю мимо, думаю: зайду, посмотрю. Что-то приглянулось. Я вообще не думаю, для чего это. Иногда, впрочем, думаю: вот я сегодня дирижирую такой-то программой. Советуюсь с женой: «Как ты думаешь, что мне сегодня надеть?» Она говорит: «Вот это». Иногда я соглашаюсь, иногда не соглашаюсь. Все просто.
Кислородная подушка
Вы сказали, что у вас нет любимых композиторов. А любимые оркестры и дирижеры есть?
Из современников мне очень близко, что делает Пааво Ярви.
Соглашусь. Слышал его, в частности, в Московской филармонии, с Российским национальным молодежным симфоническим оркестром. «Альпийская симфония» Рихарда Штрауса.
Я не был, к сожалению. Молодежка – супер, они молодцы. Этот проект Алексея Алексеевича Шалашова – мне кажется, он мегаудачный и мегаамбициозный, очень нужный, потому что он дает свободу молодым людям, которые еще могут впитывать информацию, у них мозги не атрофировались. Они не думают о том, что съесть завтра, потому что «я приехал из Оренбурга», «мне еще нужно что-то снять, какую-то конуру, хлеб с майонезом сделать». У них есть зарплата, есть где репетировать, есть возможность играть на прекрасных инструментах, получать образовательные программы, мастер-классы от ведущих музыкантов (и мировых, и наших соотечественников), выступать на лучших площадках, иметь все для того, чтобы быть успешным в профессии.
А что делает Пааво Ярви? У него во всем есть вкус в пропорциях. Не что-то такое, как Франкенштейн – вот это очень медленно, это очень быстро, и так далее. Сам этим, бывает, грешу… Надеюсь, грешил… Или вот придумал какое-то украшение и думаешь: как же классно я это придумал. А потом себя поймал на мысли: ты думаешь про украшение, а музыку написал, условно, Генри Пёрселл.
Пааво Ярви, интерпретируя музыку, пропуская ее через себя, уходит на второй план. Он преподносит композитора и в этом очень деликатен. В общем, это сочетание личности дирижера и диалога с композитором. И отношение к музыкантам крайне уважительное, то есть сотворчество. Мне очень близко то, что он делает.
Его приезд в Москву был фактически последним перед…
Да.
Насколько по вам лично и по вашему коллективу ударила эта ситуация? Приходится ли корректировать репертуар? Что с нотами?
С нотами беда полнейшая. Если это старая музыка, ты имеешь право ее исполнить, но ты не можешь заказать хорошее издание. Или ты каким-то чудом достал партитуру, и наборщики с этой партитуры набирают оркестровые голоса. Будут опечатки? Конечно, будут, потому что набирал человек, зато 95, 98 или 99 процентов текста ты получишь, а остальное исправишь. Сейчас все выкручиваются и друг другу помогают. Когда мы делали «Летучего голландца» в Перми, у нас были партии издательства Schott, которые мы сейчас, естественно, не можем заказать. Мы брали из Большого театра, потому что там Александр Ведерников это делал в 2004-м. Хотели бы мы позвать каких-то солистов? Конечно, хотели бы.
Планируются российские премьеры: Скрипичного концерта Бернда Алоиса Циммермана и последнего опуса Оливье Мессиана «Озарения потустороннего». Вопрос, что будет с нотами, остается открытым.
Пока есть возможность, я буду в профессии, потому что это моя жизнь. Это как воздух: ты дышишь; если тебе перекроют кислород, ты умрешь. Поэтому репетиции, программы – это бесконечный процесс. То есть я нахожусь сейчас в каком-то своем большом произведении, которое называется «жизнь», и я где-то нахожусь, в каком-то месте формы.
Беседовал Антон ДУБИН, «МО»
Филипп Чижевский
Двукратный лауреат премии «Золотая маска» в номинации «Лучшая работа дирижера в опере» (в 2019 – за постановку оратории Генделя «Триумф Времени и Бесчувствия» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, в 2022 – за «Кармен» Бизе в Пермском театре оперы и балета; режиссер – Константин Богомолов), обладатель международной музыкальной премии BraVo.
Родился в Москве в 1984. Окончил Московское хоровое училище им. А. В. Свешникова, затем Московскую консерваторию по двум специальностям: хоровое (класс проф. С. С. Калинина) и оперно-симфоническое дирижирование (класс проф. В. К. Полянского, у него же учился в аспирантуре). С 2011 по настоящее время – преподаватель МГК им. П. И. Чайковского (кафедра оперно-симфонического дирижирования).
С 2008 по 2011 – художественный руководитель и дирижер хора Государственного музыкального колледжа им. Гнесиных, преподаватель по специальности хоровое дирижирование.
В 2008 Филипп Чижевский совместно с Марией Грилихес создает ансамбль Questa Musica, с которым активно концертирует в России и за рубежом, осуществляет множество крупных проектов, мировых и российских премьер.
С 2011 по 2023 – дирижер Государственной академической симфонической капеллы России под управлением Валерия Полянского.
С 2014 – приглашенный дирижер Государственного академического Большого театра.
Художественный руководитель крупных музыкальных фестивалей, в числе которых:
• Фестиваль барочной музыки в Большом театре (сезон 2014/2015);
• Международный фестиваль духовной музыки «Просветитель» (Карелия, остров Валаам, 2016);
• Международный музыкальный фестиваль КАНТАТА (Калининград, 2021).
Дирижер-постановщик спектаклей:
• Г. Пёрселл. Опера «Дидона и Эней» (режиссер – А. Хасанова, театр Гонзага, 2011);
• С. Невский. Опера «Франциск» (режиссер – В. Бочарова, ГАБТ, 2012, мировая премьера);
• В. А. Моцарт. Опера «Così fan tutte» (режиссер – Ханс-Йоахим Фрай, Бурятский государственный академический театр оперы и балета, 2014);
• И. Стравинский. «История солдата» (режиссер – О. Глушков, Театральный центр на Страстном, 2013);
• Оперный сериал «Сверлийцы» (автор идеи и режиссер – Б.Юхананов, композиторы: Д. Курляндский, Б. Филановский, А. Сюмак, С. Невский, А. Сысоев, В. Раннев; Электротеатр Станиславский, 2015);
• Опера для скрипки и ученого «Галилео» (автор идеи – Е. Ревич, постановка Б. Юхананова, музыка С. Невского, К. Бодрова, Д. Курляндского, К. Чернегина, П. Карманова; Электротеатр Станиславский, 2017);
• Г. Ф. Гендель. Оратория «Триумф времени и Бесчувствия» (режиссер – К. Богомолов, Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича Данченко, 2018);
• Ж. Оффенбах. «Перикола» (режиссер – Ф. Григорьян, ГАБТ, 2019);
• Г. Фрид/У. Циммерман. «Дневник Анны Франк»/«Белая Роза» (режиссер – Ханс-Йоахим Фрай, ГАБТ, 2021);
• Ж. Бизе. Опера «Кармен» (режиссер – К. Богомолов, Пермский театр оперы и балета им. Чайковского, 2021);
• Р. Вагнер. Опера «Летучий голландец» (режиссер – К. Богомолов, Пермский театр оперы и балета им. Чайковского, 2023).
Концертные программы Филиппа Чижевского включены в абонементы Московской государственной филармонии, афишу Большого зала Московской государственной консерватории, концертного зала «Зарядье», ГЭС-2, Электротеатра и других залов столицы.
Среди программ 2022-2024:
• «Мессия» Г. Ф. Генделя. Ансамбль Questa Musica. Солисты: Л. Гайсина, Д. Телятникова, С. Годин, И. Подоплелов. Концертный зал имени П. И. Чайковского. Абонемент Московской филармонии № 2 «Барокко» (22 сентября 2022);
• «Дидона и Эней» Г. Пёрселла. Ансамбль Questa Musica. Солисты: Л. Гайсина, Э.-Л. Стамеллу, Ю. Никанорова, Д. Телятникова, С. Годин, М. Нор, И. Петров, К. Корнильев. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 2 «Барокко» (1 ноября 2022);
• Симфония № 4 Г. Малера. РНМСО. Солистка – В. Гимадиева. КЗЧ (29 декабря 2022);
• Месса си минор И. С. Баха. Ансамбль Questa Musica. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 54 «Бах. Гендель» (21 февраля 2023);
• «Сферы» Алексея Сысоева (мировая премьера), «Реквием» Дьёрдя Лигети (российская премьера). РНМСО, Госкапелла России имени А. А. Юрлова, Государственный академический русский хор имени А. В. Свешникова. Солисты: М. Монне, П. Панина, Ю. Фаворин, А. Волосовский. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 1 «Другое пространство. Continuo» (15 апреля 2023);
• «Королева фей» Г. Пёрселла. Опера в концертном исполнении. Ансамбль Questa Musica. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 4 «Пёрселл, Гендель, Десятников» (27 сентября 2023);
• «Три стихотворения из японской лирики», опера «Соловей», музыка балета «Весна священная» И. Стравинского. РНМСО. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 8 «Весь Стравинский» (18 ноября 2023);
• «Времена года» А. Вивальди, Симфония № 45 Й. Гайдна. Ансамбль Questa Musica. Солист – Л. Железный. «Филармония-2». Абонемент МГАФ № 76 «Дирижирует Филипп Чижевский» (15 декабря 2023);
• Концерт № 1 для фортепиано с оркестром И. Брамса, Симфония № 9 А. Брукнера. АСО Московской филармонии. Солист – А. Мельников. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 17 «Диалоги с Брамсом» (31 января 2024);
• Сюита из балета «Золушка», Концерт № 1 для фортепиано с оркестром С. Прокофьева, Симфония № 6 П. Чайковского. РНМСО. Солист – С. Давыдченко. «Филармония-2». Абонемент МГАФ № 76 «Дирижирует Филипп Чижевский» (3 февраля 2024);
• Концерт для струнного квартета с оркестром А. Шёнберга, Симфония № 7 Г. Малера. РНМСО. Государственный квартет имени Бородина. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 18 «Российский национальный молодежный симфонический оркестр» (17 февраля 2024);
• «Ритуал» А. Шнитке, Концерт для скрипки с оркестром Б. А. Циммермана (российская премьера), «Озарения потустороннего» О. Мессиана (российская премьера). РНМСО. Солист – Д. Коган. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 1 «Другое пространство. Continuo» (29 марта 2024);
• «Страсти по Матфею» И. С. Баха. Ансамбль Questa Musica. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 3 «Бах. Гендель» (24 апреля 2024);
• «Идоменей» В. А. Моцарта. Опера в концертном исполнении. Ансамбль Questa Musica. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 9 «Моцарт. Оперы» (22 мая 2024);
• Концерт № 4 для фортепиано с оркестром Л. Бетховена, “Moz-Art a la Haydn” А. Шнитке, Симфония № 70 Й. Гайдна. КЗЧ. Абонемент МГАФ № 34 «Государственный академический камерный оркестр России» (6 июня 2024).
Со своим коллективом Questa Musica Филипп Чижевский неоднократно принимал участие в фестивалях «Другое пространство» Владимира Юровского, «Декабрьские вечера Святослава Рихтера», VIVACELLO и «Музыкальная экспедиция» Бориса Андрианова, фестивале «Территория» и проекте «Платформа» Кирилла Серебренникова.
Сотрудничает с ведущими российскими и зарубежными оркестрами, среди которых: Tokyo New City Orchestra, Brno Philharmonic Orchestra, Brandenburgische Staatsorchester, Литовский камерный оркестр, оркестр театра Новая Опера, Национальный филармонический оркестр России, оркестры «Новая Россия» и «Русская филармония», Государственный академический симфонический оркестр имени Е. Ф. Светланова, Московский камерный оркестр Musica Viva, Большой симфонический оркестр им. Чайковского, Государственный академический камерный оркестр России, Российский национальный оркестр, Новосибирский камерный оркестр, Симфонический оркестр Республики Татарстан, Академический симфонический оркестр Московской филармонии, Российский национальный молодежный симфонический оркестр, оркестр Пермского театра оперы и балета, оркестр ГАБТа и др.
