Этот как раз тот самый редкий случай, когда для привлечения внимания читателей не надо придумывать яркий заголовок. Михаил Васильевич не часто общается с журналистами. В Казани, на Международном фестивале имени Василия Плетнёва, маэстро дал интервью Татьяне Цветковской и Евгению Кобылянскому.

Т. Цветковская: Михаил Васильевич, ваш отец был баянистом, дирижером оркестра народных инструментов и педагогом. Его называют одним из основоположников отечественной баянной исполнительской школы. В 60-х – начале 70-х годов он работал в Казанской консерватории, возглавлял кафедру народных инструментов. Расскажите о своём отце, каким вы его помните?

М. Плетнёв: Я думаю, что за время подготовки фестиваля и конкурса я узнал о своём отце больше, чем за всю жизнь, поскольку его работа для меня обычно оставалась за кадром. Он работал молчаливо, сосредоточенно и меня особенно не посвящал. А сейчас, когда я разговариваю с его учениками, последователями и всеми, кто хорошо его знал, я вижу, сколько им сделано. Он просто честно работал и был по-настоящему предан музыке и культуре. Та народная основа, которая пришла к нему буквально из первых источников, сочеталась в нём с общеевропейским образованием, которое он получил, что позволило ему занять своё место в области академической музыки.

Немногие в то время играли на баяне такие вещи, как Чакона Баха, например. Отец сделал переложения «Времён года» Чайковского, произведений Шопена, Шуберта, Гуно, Глинки и так далее. Всё это я постоянно слышал дома. Со многими произведениями я познакомился именно в его исполнении. Он всё время играл, всё время занимался на этом самом баяне, который теперь тут стоит.

Т. Цветковская: Михаил Васильевич, а вообще он был самородок? Что это за история, когда он сам пришёл из родной деревни в Ярославль?

М. Плетнёв: Ну, все таланты – самородки. Они сами рождаются. Дед, как выясняется, тоже был музыкантом, регентом в церкви. Родители Василия Павловича, насколько я помню моих дедушку и бабушку, были очень музыкальные люди. Собственно, вся семья была очень музыкальная. У Василия Павловича был старший брат, любитель: он обожал играть на гармошке. У него в доме первым делом стояла гармошка, и все деревенские посиделки сопровождались игрой, пением. И бабушка постоянно пела.

Конечно, папа тут чувствовал себя как рыба в воде. Он прекрасно знал всю эту музыку – и частушки, и песни. Видимо, тяга к музыке проявилась у него даже больше, чем у других детей моего дедушки. Он действительно решил стать музыкантом. Другие дети не пошли по музыкальной линии, а он взял гармошку, пешком, на перекладных добрался до Ярославля, прошёл экзамен, и его приняли. Так началось его музыкальное образование.

Т. Цветковская: Он был одним из первых выпускников факультета народных инструментов Гнесинки. Сегодня, наверное, сложно представить себе, что такое новый факультет. Нет ещё ни репертуара, ни методики как таковой, да и педагогический состав только начинает формироваться.

М. Плетнёв: Да, совершенно верно. Но ведь и в Казани было то же самое. Когда Жиганов пригласил сюда Василия Павловича, тут было только отделение баяна, а кафедры не было. И он стал первым завкафедрой народных инструментов Казанской консерватории. До этого баянисты занимались у пианистов (у Апресова, например).

Т. Цветковская: А что, общая технология? Как-то трудно это представить.

М. Плетнёв: По крайней мере, они что-то играли, а профессора давали им какие-то основные указания в плане методов работы, при этом не владея инструментом. Такие профессионалы, как Василий Павлович, стали появляться позже. Это был период, когда всё только формировалось. То же самое происходило и в Гнесинке. А сейчас и в Гнесинском институте, и в Казанской консерватории кафедра развилась очень серьёзно.

В те времена всё только начиналось: писались первые обработки, создавались сочинения для баяна такими композиторами, как Чайкин, Мясков. Даже по тем композиторам, которые работали в этой области, видно, как прогрессировало отношение к баяну.

Первые сочинения для этого инструмента носили в основном фольклористический характер. Потом возникла сюита Холминова, которую знает каждый баянист. И хотя там тоже есть русские песни, там уже появляется и Ноктюрн, и Скерцо. Через двадцать-тридцать лет возникли сочинения Золотарёва. Это уже додекафоническая музыка, очень современный музыкальный язык. Фридрих Липс сыграл его произведения с оркестром. Сейчас многие композиторы обращаются к баяну, потому что это очень богатый инструмент. Например, Бах на баяне звучит совершенно замечательно. Мех баяна является подобием смычка, которым можно очень живо распоряжаться.

Многие сочинения Баха, в том числе Чакону, прелюдии, фуги, я слышал в исполнении папы. Это всегда производило на меня огромное впечатление.

Как-то в Швейцарии, прогуливаясь по Люцерну, я вдруг услышал: какой-то баянист играет Токкату и фугу ре минор Баха. Я сразу понял, что он из России, потому что играл он замечательно. А там, представьте, дворик в старом городе, средневековые постройки, и звук от одной стены сразу отскакивает к другой. Звучание Баха привлекло такое внимание, что целая толпа остановилась, и все поразились, как этот инструмент даёт такое удивительное, живое звучание. Я, честно говоря, чуть ли не до слёз был тронут этой игрой. Так неожиданно – Бах на баяне вдруг зазвучал в Швейцарии!

Замечательно, что есть люди, которые учатся. Я слышал много прекрасных молодых ребят и не очень молодых исполнителей, которые хорошо владеют инструментом, и не чахнет это дело. Хотя пробиваться, конечно, везде приходится с трудом, поскольку нынешняя концертная жизнь не создаёт условий для такого рода инструмента. Надо всё делать самим: не ждать государство, министерство, а активно и честно работать. И, в конце концов, результат обязательно будет.

Т. Цветковская: Михаил Васильевич, вы с такой любовью рассказываете о баяне. А вы в руки его брали? Бывало?

М. Плетнёв: Брал, но я не умею на нём играть. Хотя у меня есть фотографии, где я на всех инструментах играю.

Т. Цветковская: Я знаю, что вы и на скрипке играете для себя.

М. Плетнёв: Там даже балалайка есть. Мы с папой играли на балалайке, когда я был маленький. Играли, по-моему, «Светит месяц». Не хуже Шарикова, очевидно.

Т. Цветковская: Вы ведь интересуетесь многими вещами, тем более в музыке. Даже джаз – одно из ваших увлечений.

М. Плетнёв: Особенного увлечения джазом у меня не было. Джаз – вещь симпатичная. Вернее, определённая часть джаза, которая мне нравится.

Т. Цветковская: А можете очертить ту часть, которая вам нравится?

М. Плетнёв: Классический джаз.

Т. Цветковская: Вернёмся к годам, проведённым в Казани. Вы жили в то время недалеко от консерватории?

М. Плетнёв: Мы жили здесь тринадцать лет. Мы начали с того, что жили прямо в здании консерватории. Собственно говоря, в том же классе, где и занимались. После этого мы на короткое время переехали в общежитие, и тогда, наконец, Назиб Гаязович сдержал своё слово, и нам дали квартиру. Но квартиру дали довольно далеко. По тем временам это были новостройки – проспект Ибрагимова, которого, собственно, тогда ещё не было. Как только построили хрущёвские крупнопанельные дома, сразу же заселили туда людей. Мы сами всё осваивали. Там в основном болота были, песок намывали при мне. Вот так мы и жили.

В общем, в непосредственной близости от консерватории – в том же классе, в котором мы занимались, – я жил только сначала. А потом нужно было каждый день ездить на троллейбусе и на трамвае. Часто одному приходилось ездить, примерно с восьми лет.

Т. Цветковская: А родители работали?  Проводили всё время в консерватории?

М. Плетнёв: Да, они были в консерватории. Иногда мы с папой ехали вместе, но это не всегда совпадало: мне нужно было в школу к определённому времени, а у родителей график был разный.

Т. Цветковская: Вот что интересно: сегодняшние маститые профессора когда-то были учениками Василия Павловича. Фактически вы их помните ещё студентами. Например, Рубин Кабирович какое-то время работал концертмейстером в классе вашего папы.

М. Плетнёв: Конечно. Мы с ним вместе в десятилетке учились. Её тоже открыли незадолго до того, как я в неё поступил. Вот так-то.

Т. Цветковская: Несколько слов о сочинении, которое прозвучит сегодня. Это ведь концерт для баяна с оркестром, а «Татарская рапсодия» – это вторая редакция?

М. Плетнёв: Это сочинение было придумано ещё в мою бытность в Казани. А уехал я отсюда в тринадцать лет: поступил в музыкальную школу в Москве. Какое-то время оно лежало, но потом я снова к нему возвратился, сделал оркестровку, поскольку забрезжила надежда, что папа сможет сыграть его с оркестром. Но что-то не получилось, хотя все партии были переписаны, заметьте, от руки.

Т. Цветковская: Вы сами это делали?

М. Плетнёв: Папа помогал. Он сам переписал очень много партий. Раньше, если у человека был ксерокс, он становился кандидатом сами знаете куда. Ни в коем случае нельзя было иметь ксерокс. Всё переписывалось только от руки. Это страшная работа. Но что делать? В мире идиотизма и порабощения так оно и было.

Хотя мне кто-то говорил, что, даже когда встречались знакомые, которые просидели десять лет в сталинских концлагерях, где прошла вся их юность, они вспоминали так, как будто это было что-то весёлое и замечательное. Молодость, знаете. Всё плохое уходит, а вот дружеские связи и события воспринимаются совершенно под другим углом. Видимо, у многих именно с этим связана ностальгия по Советскому Союзу.

А к сочинению я с тех пор и не возвращался. Но тот факт, что здесь было решено провести конкурс и фестиваль памяти Василия Павловича, натолкнул меня на мысль посмотреть, что там. Вроде бы неплохое было сочинение. Для четырнадцати лет неплохо. Я собрал его в одно целое. Сегодня можно будет послушать.

Е. Кобылянский: В шестидесятые – семидесятые годы была тенденция к сближению разных жанров. Я очень хорошо помню, как джазовые музыканты экспериментировали с этническими инструментами, в том числе и с баяном, и с домрой, создавали смешанные составы. Аранжировщики часто использовали в современных произведениях традиционный симфонический оркестр, народные инструменты. Потом были сумасшедшие восьмидесятые, когда все эти направления, к сожалению, перестали развиваться. Сегодня этническая музыка возрождается, во всём мире проводятся фестивали. Более того, в рамках нашей радиостанции мы открываем рубрику современной этномузыки, которой мы тоже хотим уделить внимание. На ваш взгляд, сегодня возможна коллаборация симфонистов с народниками? Есть ли сегодня цельное движение или опять начнём собирать по крупицам?

М. Плетнёв: Композиторы могут делать всё что угодно. Исполнители – несколько другое дело, поскольку они обычно контактируют мало, а если и контактируют, то это какой-то особый случай, как Менухин с Рави Шанкаром. Но это воспринимается скорее как курьёз.

Если мы слышим этническую музыку наций, которые близки друг другу (например, европейских), она окажется достаточно понятной. Но вряд ли в Европе поймут, скажем, китайскую, индийскую или японскую этническую музыку.

Е. Кобылянский: Да, там другие строи.

М. Плетнёв: Другая музыка, другие принципы, другая философия. Русская культура ближе к Европе, поскольку в ней есть тональности, мелодизм, интонационно близкий немецкой музыке. Недаром Бетховен использовал русские темы в своих сочинениях. В то же время русская культура очень далека, скажем, от африканской. В то же время европейская музыка проникла в Азию, в Китай, в Японию.

Е. Кобылянский: Они очень жадно впитывают, особенно русскую классику.

М. Плетнёв: Ещё как. Если поначалу это было для них не особенно понятно, сейчас они великолепно справляются с мелодикой.

Е. Кобылянский: И научились разбираться.

М. Плетнёв: Абсолютно. Пока ещё европейцы не знают азиатскую музыку так хорошо. Но там очень много интересного. Композиторы сейчас увлечены ритмами, ударными инструментами – латиноамериканскими, африканскими. Они пытаются услышать там что-то своё, и у некоторых это даже получается.

Е. Кобылянский: На ваш взгляд, традиции русской классики в современной российской симфонической музыке будут продолжены за счёт мелодических, гармонических открытий или всё-таки в современную классику проникнет всплеск самоидентификации и изучения того, как развивается, пусть и немножко, народное музыкальное искусство России?

М. Плетнёв: Беда в том, что если раньше народ как таковой был постоянным производителем этой музыки, то сейчас он во многом уничтожен по всевозможным причинам.

То состояние деревни, которое я помню, и то, что сейчас: разруха, запустение и бурьян. Какие там песни! Только попса со всех сторон и льётся. Может быть, где-то в глубинке ещё можно что-то встретить, но теперь нужно днём с огнём разыскивать, потому что эта машина сжигает всё на своём пути, и что-то сохранить очень сложно.

Но, думаю, всё-таки остаётся. Всё погубить невозможно: люди всё равно возвращаются к истокам и формируют вокруг себя группы единомышленников, которым это тоже интересно.

Е. Кобылянский: Мы заметили интересную тенденцию. Был момент, когда в эфире радиостанции звучало очень много европейской музыки и очень мало русской классики. И я начал загружать в базу множество выдающихся исполнений русской, особенно симфонической музыки из своей фонотеки, чтобы она звучала в эфире. Мы всем коллективом отслушиваем, с заботой расставляем. Люди говорят: «Ой, как у вас сейчас всё стало интересно звучать!» Я говорю: «А в какие часы?» Как раз отмечают то время, когда звучит русская классическая музыка. Несмотря на то что сегодня мы находимся в одном шаге от того, чтобы классика и народное творчество стали чуть ли не андеграундом, есть надежда, что не всё потеряно. И наш коллектив зажёгся этой надеждой.

М. Плетнёв: Вы молодцы, большие молодцы. Я хочу, воспользовавшись случаем, сказать вам огромное спасибо за это. Я думаю, что многие люди, которые не лишены склонности к культуре, к подлинным ценностям, а не тем, которые нам принято подсовывать, безусловно, как и я, любят вашу радиостанцию, слушают её и будут радеть о том, чтобы она ни в коем случае не прекратила своё существование.

Е. Кобылянский: Этого не случится. Будем жить на радость всем. Спасибо, Михаил Васильевич.

Т. Цветковская: Спасибо огромное.

М. Плетнёв: Спасибо вам большое.

Источник публикации Радио Орфей, 19.03.2018