«Он и прилюдно был наедине с собой, в голове его без остановки работал какой-то мотор, он неустанно собирал головоломку жизни», – писала о Битове филолог Ирина Сурат.

Сущностно чуждый любой сервильности, пошлости, последовательно не игравший с читателем ни в какие игры за исключением литературных (в которых Битову мало равных), не пытавшийся угодить критике (и в этом также Битову мало равных), дороживший своим самостоянием, Андрей Битов «советскую литературу не пережил, а аккуратно обошел по периметру, причем с внешней стороны» (Александр Генис).

Настоящий, крупный писатель. Человек дела: прямого профессионального действия. В стране упущенных возможностей, занятой непрерывным поиском «собственного пути», это по-прежнему приходится возводить в доблесть.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

«Мне не нравится любое объединение. Любое. Либеральных взглядов можно придерживаться. У меня есть либеральные взгляды. Это одно. Но когда они начинают кучковаться, мне это не нравится. Я не хочу относиться ни к какой группе. <…> Как-только пахнет партийностью, я этого не кушаю. Поэтому я и власть не люблю, и политику, и партийность. Это прививка оттуда. Я категорически получаюсь антиобщественный элемент». (Из интервью «Новым известиям», 27.05.2017)

«В письме – я спринтер, в жизни – стайер, а теперь уже и марафонец. Разница этих двух скоростей жизни – весьма для меня существенна. Поэтому я должен куда-то удрать, где-то сконцентрироваться, и когда меня подопрет отчаяние от того, что я ничего не делаю, и я – никто, вот тогда приходит озарение, тогда надо не останавливаться. Мне нравится моя формулировка: текст – это связь первого слова с последним и каждого с каждым. Одно произведение надо писать одним дыханием – это был мой принцип». (Из интервью порталу Ревизор.ru, 29.05.2017)

«Я как не понимал слов “экзистенциализм”, “либерализм”, “демократия”, так и по-прежнему их не понимаю. “Все это, видите ль, слова, слова, слова…” Каждое общество в силу своей цивилизованности, развитости, языка, прежде всего языка, вкладывает в эти понятия разные смыслы, и неясно, как мы друг друга вообще понимаем. Хорошо, что слово “ложка” и слово “тарелка” подразумевают под собой конкретные предметы. А что такое либеральные ценности? Есть только одна либеральная ценность – уважение к другой личности. На любом уровне. Вот это я понимаю. Дело в том, что личность не обязана себя доказывать. Она есть. Она может быть в каком угодно существе. И вот надо уважать эту личность. А мы уважаем только начальника. Либо за славу, либо за деньги, либо за власть». (Из интервью «Российской газете», 26.02.2015)

ПРЯМАЯ ПИСАТЕЛЬСКАЯ РЕЧЬ

«Читатель у нас, как известно, самый. Во всех отношениях. Не дай бог его задеть или не воздать ему должное. Между тем он сам, в своей личной, неконтролируемой практике, куда менее обходителен, обеспеченный неотъемлемым правом читать или не читать, раскрыть или захлопнуть. “Тоска”, “заумь”, “вранье”, “халтура”, “чушь” – вполне достаточные и исчерпывающие определения его отношения, то есть он, читатель, вполне своими правами пользуется. Каковы же права писателя перед читателем? По-видимому, “не любо – не слушай, а врать не мешай”. <…> Читатель хамящий и читатель льстящий взаимно сокращаются, находясь на полюсах трезвого отношения. Значительная середина в этом диапазоне – читатель самовыражающийся в своем мнении. Тут можно встретить очень много интересных людей, которым следует рекомендовать самим написать то, чего они у вас прочли или не прочли. И где-то там, в глубине, на задних сиденьях, скромно мерцающий и возмущенный всеобщим непониманием, так и не высказывается ваш читатель, тот самый, сокровенный, понявший вас ровно в том смысле, в каком вы все это написали, не больше и не меньше, а – точно. Не знаю, так ли уж надо его любить, вернее, надо ли его так уж любить, читателя, но уважать его надо. К этому я вижу лишь один путь: верить в его умственные, душевные и прочие возможности, ни в коем случае не снижая уровня требований к себе за его счет. В вопросах актуальной ныне проблемы качества никаких скидок читателю быть не может». (Из книги «Статьи из романа»; М.: Советский писатель, 1986)

«Лица людей пугали его своею обнаженностью, голостью и откровенностью – неприличностью. “Почему, интересно, они прикрыли все самое обыкновенное, нормальное: руки, ноги, задницу, – а обнажили самое откровенное и непристойное – лицо! Все – наоборот…” – так думал Лева. И правда, не мог он перенести это лукавство узнавания, легкое ехидство и любопытство, которые различал в каждом взгляде – он еще не привык к славе, скромность его страдала. Они все, все видели его вчера, когда он – не помнил! Ужас прерванного существования владел Левой. Вот для чего нам нужно помнить все, каждый шаг! Чтобы про нас не знали. Чтобы мы всегда могли оставаться единственными творцами собственной версии, единственными свидетелями и толкователями себя. Чтобы мы были невидимы. Раз забывшись – достанешься людям навсегда». (Из книги «Пушкинский дом»; Ann Arbor: Ardis, 1978)