«Он был человеком гигантской эрудиции, но не принадлежал к ученым; он занимался текстами и их истолкованием, но не был филологом; его привлекала не религия, а теология и теологический тип интерпретации, для которого текст сакрален, однако он не был теологом и даже не особенно интересовался Библией; он родился писателем, но пределом его мечтаний была книга, целиком составленная из цитат; он первым в Германии перевел Пруста (вместе с Францем Хесселем) и Сен-Жон Перса, а до того – бодлеровские “Tableaux parisiens”, но не был переводчиком; он рецензировал книги и написал немало статей о писателях, живых и умерших, но не был литературным критиком; он создал книгу о немецком барокко и оставил огромную незавершенную работу о Франции девятнадцатого века, но не был историком ни литературы, ни чего бы то ни было еще; я надеюсь показать, что он был мастером поэтической мысли, притом что ни поэтом, ни философом он тоже не был…» (Ханна Арендт о Вальтере Беньямине. Перевод с английского Б. Дубина)

«Беньямин оказался настолько тесно связан со своей страной и эпохой, как это редко с кем случалось даже в двадцатом веке, кажется, не оставлявшем укромов и отдушин никому, включая, понятно, первопроходцев. Беньямин проницательно, как бы сейсмически, почувствовал невозможность биографии как жанра, бессилие этой устойчивой формы осуществления индивидуальной судьбы перед разрушительными силами и масштабами, превосходящими жизнь и понимание отдельного человека, частного лица (аллегории надмирных и внечеловеческих “стихий” и “страстей” в барочном и в новейшем искусстве, как и тяга к астрологическим шифрам звезд и зодиаков у Беньямина, – еще и отсюда!). Вскоре ему – вместе с десятками миллионов других – пришлось помимо собственной воли воочию и на себе самом убедиться, что выпавшее им время стало, говоря словами беньяминовского сверстника Осипа Мандельштама, “историей распыления биографии как формы личного существования, даже больше чем распыления – катастрофической гибели биографии” (“Конец романа”, 1922).

Этапы этого распыления у Беньямина (достаточно назвать и несколько точек) – эмиграция в 1933-м из нацистской Германии, где остались дом, добрая половина библиотеки, большинство рукописей и записных книжек; заключение в лагерь для беженцев в 1939-м уже во Франции, в Невере, откуда его сумела выдернуть известная “всему Парижу” владелица книжной лавки на улице Одеон Адриенна Монье; угроза повторного интернирования (через дипломатические связи ее удалось на время отвести Сен-Жон Персу); фактическая потеря средств к существованию; бегство из Парижа в свободную от оккупации зону, в Лурд; и, наконец, попытка после бесконечных оттяжек эмигрировать в США, завершившаяся нелепым, возможным только в один-единственный роковой день инцидентом на франко-испанской границе, мгновенным сознанием своего бессилия, полной безысходности впереди и ночным самоубийством… Конечно, уайльдовские слова о жизни, подражающей искусству, – всего лишь перевернутое общее место. Но, думая о случившемся в ночь на 27 сентября 1940 года в гостиничном номере каталонского пограничного городка, где на высоком приморском взгорье теперь и покоятся останки немецкого писателя, трудно отделаться от мысли о “старом капитане Смерти” в финале бодлеровского “Плавания”, не раз цитированного Беньямином, и о “цезуре” – мгновенной остановке, как бы последнем взгляде назад, головокружительном выпадении из времени – как внутренней мере беньяминовского мышления и существования». (Борис Дубин, автор и ведущий, с 1995 по 2004, рубрики «Портрет в зеркалах» в журнале «Иностранная литература»)

«Когда мы теряем очень близкого человека, то среди событий последующих месяцев появляются такие, которые, как нам кажется, могли произойти лишь благодаря его отсутствию, как бы мы ни хотели ими с ним поделиться. Мы передаем ему последний привет на языке, которого он уже не понимает». (Вальтер Беньямин. Из текста «Улица с односторонним движением»)

P.S. Вальтеру Беньямину посвящена опера Брайана Фернихоу “Shadowtime” (2004).