Тем не менее, он нередко выступал как пианист, аккомпанируя в исполнении собственных произведений. Вспоминаю выступление в Малом зале с его однокурсницей, талантливой певицей Ирмой Голодяевской — исполнялся вокальный цикл на стихи Бо Цзюй И . Еще будучи студентом в классе М.В. Мильмана, Э. играл на классном вечере партию фортепиано в своем трио, вместе с В. Жуком и В. Фейгиным. Об этих двух сочинениях В. Шебалин, его профессор по композиции, сказал тогда пророческие слова: «Эдик! Это не ваше (имеется в виду фортепианное трио — Г.Г.), не ваша индивидуальность <…> Придет время, когда вы поймете, что ваша натура далека от Шостаковича, она совсем иная <…>, будущее в языке “Ноктюрнов” на стихи китайского поэта Бо Цзюй, и особенно в романсе ‘’Флейта на реке”»[1].

Начался наш роман в чрезвычайно прозаических обстоятельствах: в начале учебного года (1954–1955), когда я только что поступила в консерваторию, общественные организации послали студентов всех курсов на овощную базу Краснопресненского района перебирать собранный на колхозных полях урожай. Там мы и познакомились; Эдисон проводил меня домой, и после этого отношения перешли в стадию ухаживания.

Шостакович — учитель и друг

Когда мы поженились, Э. пригласил Д.Д. на свадьбу, которая скромно отмечалась в квартире моей семьи, на Спиридоновке. Д.Д. с тогдашней супругой М.А. Кайновой приехал в назначенный час минута в минуту, как он делал это всегда и везде. Подарил он нам красивый столовый набор ложек, ножей и вилок, который постоянно потом был в употреблении, и в разрозненном виде существует в моем хозяйстве до сих пор.

Важным этапом сближения были собрания НСО — научного студенческого общества, которым руководил Эдисон. Как известно, масса музыки была под запретом, а на этих собраниях звучало то, что невозможно было прослушать ни в записи, ни в живом исполнении, например, музыку балета Бартока «Чудесный мандарин», «Огненный ангел» Прокофьева. Помню, как Эдисон и Н. Копчевский в четыре руки играли на одном из собраний Девятую симфонию Шостаковича, и это стало поводом для вызова их в ректорат для суровой воспитательной беседы. Тогдашний ректор А.В. Свешников высказался так: «А вы знаете, товарищ Денисов, что сказал про это ведущий теоретик нашего времени Борис Асафьев? Я ответил: Нет, к сожалению, еще не знаю. Вот это-то и скверно <…>. а ведь он сказал, что воспринимает эту симфонию как личное оскорбление. Так что мне теперь прикажете с вами делать? В общем, скандал был большой»[2].

С Эдисоном мы ходили на московские премьеры произведений Шостаковича — скрипичного концерта в исполнении Д. Ойстраха, Десятой симфонии с Е. Мравинским, вокального цикла «Из еврейской поэзии» (Н. Дорлиак, З. Долуханова, А. Масленников и автор[3]), оперетты «Москва–Черемушки», возобновленной в театре им. Станиславского и Немировича Данченко второй редакции «Леди Макбет Мценского уезда» («Катерина Измайлова»); помню сольную игру самого Шостаковича, его исполнение недавно написанных Прелюдий и фуг; Э. давно был с ним знаком, а перед поступлением в консерваторию, как известно, переписывался[4]. В годы своего студенчества он часто бывал у Д.Д. на даче, они о многом откровенно говорили, обсуждали самые разные, в том числе политические темы. Много позже, когда появилась книга Соломона Волкова[5] — сначала в самиздатовском «обратном переводе», Э. говорил, что многие «истории», там описанные и вызвавшие шквал опровержений, он слышал от Шостаковича лично, некоторые из них он мне пересказывал. С удивлением я прочитала в вышедших вскоре после смерти Э. его дневниковых записках[6] крайне негативные оценки и книги С.Волкова, и самого Д.Д. Ничего подобного ни в адрес автора «Мемуаров» Волкова, ни — тем более! – в адрес Д.Д.я никогда от Э. не слышала, никогда не подозревала и о его дневниковых записях; впрочем, как выяснилось, о них вообще не знал никто. Вскоре после выхода этих записок я встретилась на концерте в Малом зале с Ириной Антоновной Шостакович, которая возмущалась прочитанным, и я должна была как-то оправдываться перед ней…

Тут надо кое-что уточнить о тех годах, когда Э. писал свои записки, и о том времени, когда он «наговаривал» свои воспоминания Д. Шульгину для его книги «Признание Эдисона Денисова». Свои заметки в «Записных книжках» он начал писать в самый тяжелый период (1980–1985) — годы нашего полного разлада, неудач в его личной жизни, уже не связанных со мной; «Признания» же он делал Д. Шульгину в середине 90-х годов, в пору вновь обретенного семейного счастья, его оценки и суждения кардинальным образом отличались и по тону, и по содержанию от мрачного сарказма, порой брюзжания, которым полны дневниковые записи. Это касается прежде всего высказываний о Д.Д. Шостаковиче, в высшей степени уважительных, многократно повторяющихся на страницах «Признания». Вот одно из них:

«Личность Шостаковича — это нечто исключительное яркое, большое. Рядом с ним нельзя было не испытать обаяния и влияния его огромной и музыкальной культуры, и человечности <…> Я его очень любил, и сейчас это чувство осталось во мне»[7].

Д.Д. и Э.В. часто общались в Доме творчества «Руза», а однажды он пригласил нас к себе в Москве и сыграл только что написанную 14-ю симфонию, пел все вокальные партии и отстукивал партию ударных по корпусу рояля. Впечатление было потрясающее, бесконечно сожалею о том, что мы не записали это воистину историческое исполнение. Вспоминаю, как воспринял Э. известие о смерти Шостаковича в Сортавале в августе 1975: мы узнали о его кончине от знаменитого физика, академика В.Л. Гинзбурга, будущего лауреата Нобелевской премии. Он каждое лето проводил в Сортавале, слушал «голоса» по транзисторному приемнику и первым узнал эту печальную новость. Помню слова Э.: «Д.Д. был совестью Союза композиторов, что-то теперь будет?».

«Могучая кучка»

В консерваторские годы сложились дружеские отношения с близкими Э. по духу и творческим поискам А. Волконским («Князем»), А. Карамановым («Дариком»), особенно — с А. Шнитке («Альфом») и С. Губайдулиной («Сонечкой»). Они обменивались редкими нотами и записями современной музыки, показывали друг другу свои сочинения. Э. вспоминал потом:

«Каждый нашел свой путь и постепенно стал самим собой. Естественно, что если композитор и, тем более, не окрепший, не имеющий своего стиля, слышит, что его ровесник делает что-то очень интересное и нестандартное, то у него сразу же возникает интерес к однокурснику. И не только как к музыканту, но и как к человеку <…> И естественно, что у таких людей, которые стараются жить не по волчьим законам, всегда возникает потребность общаться друг с другом, встречаться и, конечно, спорить, и даже ссориться <…> Это абсолютно нормально и даже хорошо. Поэтому и родилась, наверное, наша дружба, наша “Могучая кучка”, если хотите аналогий. И мы дружили очень долго — и Соня Губайдулина, и Альфред Шнитке, и Валя Сильвестров, и Сережа Слонимский, и Тигран Мансурян. Потом, конечно, жизнь нас разметала. Многие изменились»[8]. Однако из студенческого окружения Э. самым верным консерваторским его другом стал Роман Семенович Леденев («Семеныч»), всегда интересовавшийся его музыкой, нередко критиковавший ее, написавший о нем прекрасные статьи и воспоминания[9].

Путь к «Солнцу»

Ранняя музыка Э. была в большой мере подражательной, он искал себя, обращаясь к разным, порой противоположным истокам, более всего — к стилистике его тогдашнего кумира Шостаковича (это было заметно в дипломной симфонии); в меньшей мере сказывалось влияние Прокофьева, оно пришло позже, когда после окончания консерватории Э. с головой погрузился в анализ его музыки. Воздействие этих композиторов тогда испытывали в той или иной степени все молодые композиторы. Кратковременным был вспыхнувший интерес к Свиридову, он был связан с его циклом песен на стихи Р. Бернса. Э. буквально влюбился тогда в эту музыку, без конца слушал ее, а в 1951 написал вокальный цикл на стихи того же поэта. «Русского» Свиридова последующих лет Э. не принимал, не мог простить ему, что тот использовал в «Курских песнях» те образцы, которые он вместе с другими студентами собрал в фольклорной экспедиции, возглавляемой А.В. Рудневой. Однако сам Э. отнюдь не чурался «русского элемента»: в 1959 им была написана опера «Иван-солдат» на сюжет русской сказки, он же окрасил страницы его оратории «Сибирская земля» на стихи А.Твардовского (1961).

Все эти сочинения Э. считал доопусными, он вполне осознавал их несамостоятельный и разноликий характер. «Настоящий Денисов» начался позже, с «Солнца инков» (1964), о чем он неоднократно говорил сам. Триумфальную премьеру «Солнца инков» осенью 1964 в Ленинграде я помню отлично: было два концерта подряд, в зале Филармонии, Э. уехал из Москвы раньше, я приехала на второй концерт. В номере гостиницы я обнаружила крепко спящего мужа, вечером они крепко выпили с Г.Н. Рождественским, на столе были остатки роскошного по тем временам пиршества. Вечером был концерт, аншлаг, и я впервые приобщилась к оглушительному успеху Эдисона — его вызывали без конца, он смущенно кланялся, был совершенно счастлив. Вскоре «Солнце инков» прозвучало в Париже под управлением Бруно Мадерны, а затем П. Булеза (1965).

В годы «оттепели» Э. начал приносить домой разные самиздатовские книги — тогда мы прочитали роман «Доктор Живаго» Пастернака, «В круге первом» и «Раковый корпус» Солженицына; на мои вопросы — кто тебе это дал? — он никогда не отвечал, свято соблюдая «тайну», тогда это было необходимо. Рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича» потряс его, Э. выписывал тогда журнал «Новый мир», возглавляемый А. Твардовским. Там и был напечатан этот рассказ, печатались и другие авторы, в скором времени ставшие «знаковыми» в постановках Театра на Таганке у Ю.П. Любимова (Ю. Трифонов, Б. Можаев, М. Булгаков и др.). Я посещала с ним не только премьеры всех спектаклей, но бывала и на репетициях, на прогонах, знала все подробности жарких обсуждений с участием Е. Фурцевой и других чиновников. Театр на Таганке был тогда неким «центром вольнодумства», там собиралась вся московская интеллектуальная элита.

Помню, как он радовался перестройке, наступившей в 1985, как одобрял череду обнадеживающих перемен, в том числе в Союзе композиторов. Тогда же он вошел в какой-то общественный орган по культуре при президенте Б. Н. Ельцине. Иногда я думаю, вспоминая те годы, что бы сказал Эдисон о сегодняшней жизни, о полном развале Союза композиторов, о проданной и перепроданной любимой «Рузе», о судьбе композиторского издательства…      

Бывая в Париже у дочери, я всегда прихожу на могилу Эдисона, ухоженную, с замечательным памятником по проекту его друга Бориса Биргера и не могу понять, почему он лежит здесь, на этом неуютном, чужом погосте, а не в Москве, где к нему могли бы приходить многие-многие, любившие его люди. Но так случилось, и я благодарна судьбе за то, что оказалась в ноябре 1996 в Париже и смогла попрощаться с Эдисоном, рядом с которым прошли лучшие тридцать лет моей жизни.

Галина ГРИГОРЬЕВА

[1] Шульгин Д. Признание Эдисона Денисова. По материалам бесед –Москва, Издательское объединение «Композитор»,1998. С.30.

 2 Шульгин Д. С.39.

3 По свидетельству В.Г. Агафонникова, первое исполнение этого цикла состоялось в 47 классе консерватории, в рамках НСО, руководимого Э. Денисовым.

4 См. об этом: Письма Д.Д. Шостаковича Э. Денисову. Ю. Холопов, В. Ценова. Эдисон Денисов. Издательское объединение «Композитор». М.,1992.С.172–183.

5 Соломон Волков. Воспоминания Дмитрия Шостаковича, записанные и отредактированные Соломоном Волковым. Harper & Row Pablishers,Inc.,1979.

6 Неизвестный Денисов. Из Записных книжек (1980/81–1986, 1995). Публикация, составление, вступительная статья и комментарии Валерии Ценовой. Издательское объединение «Композитор». М.,1997. Вариант дневниковых записок был издан также: Исповедь. Эдисон В. Денисов. Ред.-сост. В. Барский и М. Воинова. М.: Музиздат. 2009.

⁷ Шульгин Д. С. 20.

8 Шульгин Д. С. 37.

9 Леденев Р.// Свет. Добро.  Вечность. С. 137–141.