ТЕМЫ БЕСЕД

• Детство, обучение, педагоги.
• В.Я. Шебалин, Ан.Н. Александров, Л.А. Мазель.
• ГГ. Нейгауз.
• С.Т. Рихтер.
• В.В. Софроницкий, М.В. Юдина.
• Педагогическая деятельность.
• Исполнительская деятельность.
• Ученики. Алексей Наседкин, Алексей Любимов, Виктор Ересько, Андрей Гаврилов, Борис Петрушанский, Лексо Торадзе.
• Ученики. Владимир Виардо, Анна Маликова, Алексей Султанов.
• Ученики. Андрей Никольский, Андрей Диев.
• Ученики. Василий Лобанов, Иван Соколов, Александр Чайковский, Ирина Виноградова, Виолетта Егорова, Мзия Гогашвили, Марина и Татьяна Рюмины, Даниил Копылов, Ксения Юрист.
• Ученики. Константин Щербаков, Илья Итин, Сергей Тарасов, Александр Мельников, Юрий Розум, Петр Дмитриев, Святослав Липе, Рэм Урасин, Александр Кобрин, Лим Дон Мин, Лим Дон Хек.
• И.С. Бах.
• Й. Гайдн, В.А. Моцарт, П.И. Чайковский.
• Н.А. РимскийКорсаков, С. В. Рахманинов.
• Ф. Шопен, Л. ван Бетховен.
• Ф. Шуберт.
• Р. Шуман, И. Брамс.
• Композиторские стили, А.Н. Скрябин.
• Семья.
• Русская фортепианная школа, разное.

В Приложение вошли: творческая встреча со студентами и преподавателями СанктПетербургской консерватории (апрель 2000), брошюра о деде Л.Н. Наумова Петре Петровиче Наумове, выпущенная в 1916 году, а также избранные статьи.

ФРАГМЕНТЫ

Что касается моей педагогики, помню, я много экспериментировал. И сейчас понимаю, что углублялся в какие-то дебри, может, даже опасные. То есть я иногда чувствовал, что в один день говорил одно, на другой день диаметрально противоположное об одном и том же сочинении одному и тому же человеку, который приходил в тупик:

— Вы же говорили так-то! А почему сейчас иначе?

Но эти поиски, наверное, волнуют не одного меня.

Все мои любимые сочинения, к сожалению, превратились в самые нелюбимые, потому что они ужасно популярны. Сейчас мы переживаем страшное время. У учеников странные представления: «Я люблю это сочинение, значит, я его должен играть. Я не могу не сыграть хорошо, потому что его очень люблю». Большое заблуждение. Можно любить, но не мочь сыграть. А вот мочь и полюбить нелюбимое — но объективно хорошее — не хочется. Я их понимаю, конечно. Вот из этих «рогаток» мне не удается вырваться. В конце концов, склоняюсь к тому, что студенты так недолго учатся, пускай играют, что хотят. Но все равно полезно пройти сочинение, даже если оно заведомо не получится.

Я исхожу из принципов Генриха Густавовича (может, это моя лень сказывается), а у него явно было какоето соображение, когда он говорил:

— Да ну, ты спрашиваешь, что учить! Стоишь перед океаном и говоришь: воды хочу! Да как же так!

***

Мой класс, в целом замечательный, можно сказать, даже могущественный, отражает эволюцию нашего общества, время — интересное и трудное, отвратительное и прекрасное, ведущее в светлое будущее или же — в пропасть.

Разумеется, эта эволюция на рубеже двух веков болезненно повлияла на искусство вообще и на музыку в частности. Талантливые композиторы, многие из которых учились со мной, лишились почти всех материальных благ, стали почти элитарными. Вроде бы это хорошо, ной ужасно, потому что они не могут продавать свои сочинения.

оказались невостребованными в нынешнем обществе. Все возрастающая коммерциализация, царство шоу-бизнеса вытесняет все и вся, заполняя радиоэфир, телевидение, гремит в наушниках молодых людей, гордо шагающих с жвачкой во рту по своей родине, где культурные ценности, историческое прошлое, богатое самобытным, подлинным искусством как бы застыли на время, оцепенели в ожидании каких-то перемен. В эти перемены нельзя не верить, потому что иначе и жить невозможно. Однако сложности нашего смутного, переходного времени отразились и на творчестве, и на педагогическом процессе.

Студенты-пианисты, поступая в мой класс, одаренные музыканты, действительно любящие музыку, прежде всего лихорадочно подбирают репертуар к конкурсу (к какому — трудный вопрос, ибо неясно, где приобретешь, где, потеряешь драгоценное время, всего пять лет), к обязательной экзаменационной программе относятся постольку, поскольку это необходимо — но это вопрос десятый! Я уже не говорю о гармоничном воспитании пианиста эрудированного, многогранного, которое становится почти невозможным.

При неудачах невольно возникает вопрос: «К тому ли педагогу я попал?» Отсюда — ротация от одного к другому, может быть, не более талантливому, но более могущественному. Следующий шаг — вообще поскорее покинуть родину, ибо «тут» даже лауреатство не дает гарантий стать востребованным пианистом. Начинаются метания из одной страны в другую, потому что, оказывается, и «там» трудно: эмигрантов много, русских музыкантов стали бояться, потому что они представляют угрозу для местных специалистов.

Жизнь концертирующего пианиста, если он «хорошо устроился» — кочевая, цыганская: сегодня — тут, завтра — в другом городе, с новой программой. Трудно рассчитать график выступлений, чтобы не попасть в цейтнот, а время идет, накапливается хроническая усталость, память начинает отказывать, заниматься нужно больше, чем прежде… Исполнитель не всегда сам выбирает репертуар, чаще он вынужден играть малоизвестные сочинения не всегда высокого качества, ибо все лучшее, отобранное временем, записано перезаписано на компакт-дисках или уже исполняется в крупных залах. Список ведущих пианистов ограничен количественно, а иногда и качественно — вопрос, связанный с везением или финансовыми вливаниями менеджеров, спонсоров. Не правда ли, грустная картина? Может, я сгущаю краски?

Однако нельзя не признать, что пианистическая карьера — это проблема, и весьма серьезная. Наша специальность требует, помимо таланта, еще и колоссального труда, затраты физической, нервной, жгучей. Возникают сомнения, неуверенность в своей непревзойденности. И не случайна давным-давно подмеченная мною суровая критика со стороны многих моих учеников в адрес своих коллег, «собратьев по несчастью». Сначала я заметил, что студенту X все нравится у студента Y, кроме такого-то сочинения; и всегда — это удивительно! — оказывалось, что X сам играл или, еще чаше, играет то же сочинение и ревниво (конечно же, искренне) полагает, что он лучше решил эту проблему. А потом я сделал более неприятный вывод — для себя, я старался не разубеждать оппонента, — что всегда осуждается исполнение не просто хорошее, а незаурядное, то есть предметом критики является самое талантливое. В таких случаях мне становится грустно: ведь мы должны радоваться, а не огорчаться, если кто-то рядом играет лучше, равняться на это лучшее, воспринимать как стимул для своего развития и совершенствования.

Может, об этом и не следовало бы говорить, ведь психологически это понятно, да и не так существенно. И все таки настоящий музыкант, как мне кажется, должен возвышаться над обыденностью, обязан быть очень требовательным, прежде всего, к себе, помнить, что истина в искусстве, подобно ребенку в чреве матери, рождается с неимоверными трудностями, муками. Эго  испытание на прочность и, наконец, жертвоприношение во имя музыки, которую мало любить: нужно еще быть ее достойным.

***

Рахманинов, мне кажется, сочетал протяженность, широту дыхания Чайковского с красотой гармонизации Римского-Корсакова. Таким образом, эти композиторы у меня примирились. И еще я, по-моему, правильно подошел к Рахманинову, потому что сначала меня пугали его бесконечные волны, их действительно трудно организовать. Своим исполнительством он иногда преодолевал недостатки формы — в смысле излишнего простора, многослойности секвенций. С другой стороны, все так интересно «сваривалось» гармонически, что это смело можно считать новаторством.

***

Думаю, Шопен труден своей естественностью, а Бетховен  стремлением вырваться из пут предыдущих композиторов. За столетия, прошедшие с момента создания великих творений, мы не можем по достоинству оценить величие новаторства прошлого и сглаживаем произведения  ведь они уже «старые»! А между тем, Бетховен — новатор никак не меньший, чем Мусоргский, Прокофьев, Шостакович. Он оставил много дерзких находок, которые нельзя исполнять примиряюще, имея в виду будущих романтиков, так как это приведет к тому, что Бетховен потеряет, может быть, самое главное.

***

С юности я привык, изучая какое-нибудь произведение, обращать внимание на то, что особенно нравится и почему (к этому приучил меня В.Я. Шебалин). Как правило, именно эти фрагменты, обороты оказывались характерными именно для этого композитора. Даже если они встречались у кого-то другого, то в данном случае были настолько откристаллизованы, так активно утверждались, что могли восприниматься как элементы авторского почерка. Мне хотелось как можно глубже проникнуть в «кухню» композитора, особенно если он относился к кругу боготворимых.

***

Что я говорю студентам?.. Когда идет речь о гениях, всегда встает вопрос: «А нужно ли особенно стараться?» Ведь конгениальным быть невозможно, а любое другое исполнение уже нарушает гениальность, это недогениальность. Тем не менее, наше счастье заключается в том, что музыка непознаваема, гениальность недостижима. И путь к этому настолько интересен и увлекателен, настолько болезнен, что всех обогащает, и человек все равно возвышается над самим собой.

***

Ты спрашиваешь, какими качествами должен обладать ученик, чтобы я взял его к себе в класс? Это очень просто. Я иногда ошибаюсь, увы, — видимо, это не совсем так. Но для меня просто в том смысле, что я с первых тактов либо заинтересовываюсь тем, что человек делает, либо глубокомысленно смотрю в ноты и отмечаю то, что ученик не заметил в партитуре, как любил говорить Генрих Густавович. Это уже другой уровень познания ученика: значит, я начинаю преподавать. В свою очередь, это означает, что я его не воспринял как личность, потому что ему уже что-то навязываю — хотя л ишь то, что написано в нотах (если скромно; а может быть, даже и больше). Если же я сразу слышу знакомые нотки чегото своего (это даже трудно передать словам и), вижу какие-то жесты, абсолютно дополняющие музыку… Это, кстати, явление довольно редкое, обычно сидят, как истуканы, и ничего не поймешь по их лицам. Я кричу:

— Что это за лицо! Неподвижное, как маска! Ну, где-нибудь должно же что-то возникнуть!

Можно, разумеется, все это рассказать, но, думаю, из всего вышеизложенного мои предпочтения и так ясны.