Выход книги, статьи и даже небольшой заметки о Галине Ивановне Уствольской незамеченным не проходит. Высказанные авторами соображения, оценки, приводимые цитаты или фрагменты писем, а подчас и фигурирующие в текстах факты, обычно вызывают шум: возникает лавина опровержений, толкований, упреков. При жизни Галины Уствольской, случалось, упреки или категоричные требования к пишущим о ней авторам исходили и из ее собственных уст. После смерти композитора ее ученики и последователи не раз публично обвиняли друг друга в тенденциозности, натяжках и как минимум неточностях.

Безусловно, категоричность оценок и резкость формулировок, свойственная самой Галине Ивановне, усложняла путь к компромиссам (реакция коллег на посвященное фигуре Шостаковича знаменитое письмо Виктора Суслина — под этим текстом Уствольская выразила готовность подписаться «целиком и полностью» — см. 3-ю главу книги О. Гладковой «Галина Уствольская. Музыка как наваждение», вышедшей в издательстве «Музыка» в Петербурге, 1999). Ко всему этому добавлялись те специфические ножницы восприятия, какие всегда возникают при повышенном интересе зарубежной аудитории к композитору, в нашем отечестве не слишком признанному (имею в виду, конечно, официальное признание): тексты, появлявшиеся за рубежом (Simon Bokman. Variations on the Theme Galina Ustvolskaya. Verlag Ernst Kuhn, Berlin, 2007), иногда давали поводы для обвинений в поверхностности, в желании угодить «тамошней» публике, в нанизывании скандальных подробностей на намеренно упрощенную для чужого понимания канву.

Книга Натальи Васильевой о Галине Уствольской (издана при поддержке Фонда Валерия Гергиева, предисловие И. Райскина, редактор А. Вульфсон) производит впечатление текста, призванного задать новый тон в разговоре о композиторе. Положить конец периоду «острой боли», знаменовать собой наступление этапа рассудительности и осмысления. Есть ли в книге эпизоды, показывающие героиню как человека бескомпромиссного и не оглядывающегося на чужие мнения? Да, есть. «Из русских поэтов ценила лишь Лермонтова. Пушкина не любила. Во время своих регулярных поездок в Павловск, проезжая мимо памятника Пушкину, неоднократно произносила: «А все-таки ты не гений, Сашка. Талант. Но не гений». Вся остальная русская поэзия для нее как бы и не существовала» (с. 38–39). Есть ли высказывания, решительно запрещающие почти любые усилия музыковедов «раскусить» творческую технологию Уствольской? Да, пожалуйста: «Я прошу никогда не анализировать мою музыку с точки зрения теории» (из письма Вальтеру Клею от 18 сентября 1994, с. 38). Опровержения биографических выдумок? Характерный пример — история с Юрием Балкашиным, который по недоразумению был объявлен мужем Галины Ивановны. Наконец, свидетельства склонности к резким и необратимым поступкам, и не только из разряда «гусарских жестов» в молодости, вроде выкидывания шляпы в Фонтанку, но и посерьезнее: требования к действительному мужу, Константину Багренину, уничтожать партитуры сочинений — с последующим «Молодец, что спрятал, хорошая музыка…»

Но важнее другое: книга Н. Васильевой — труд о классике, хоть и современном. Это видно в построении: три главы о личности героини, четыре главы об основных сочинениях — по жанрам и циклам, финальная глава о символике; приложения — список сочинений Уствольской, список фильмов о ней, именной указатель. Это слышно в уравновешенности тона: ничто не пропускаем, ни о чем не умалчиваем, но рассказываем о касающемся личности так, как повествовали бы о поступках Бетховена или Бартока, а о музыке — как говорили бы об особенностях сочинений и замыслов Малера или Онеггера. Правда, соседство (при пояснении термина «символ») ссылок на Сергея Аверинцева и Анатолия Луначарского несколько обескураживает — есть предположение, что автор тщательно избегала слова «религия», а здесь толкователь-марксист незаменим… Но все же и разговор о буквенной, интонационной, числовой символике основан на наблюдениях над нотным текстом — и, как и вся книга, он вызывает уважение конкретностью примеров, сдержанностью тона и внятностью мысли.