Композитор — это тот, кто умеет своим, непохожим на всех других светом осветить то, что в каждом из нас. Никакого значения не имеет «традиционализм», «авангардизм», «модернизм». Важно одно: твое.

И потому не спутаешь Чехова с Толстым, Э. По с Мопассаном, Рубенса с Рембрандтом, Бетховена с Григом (у него маленький, но свой мир).

Не понимаю, как все почти теперь хотят писать по рецепту, оставленному Шёнбергом. Это было естественно для него. Но для других? Зачем быть обезьяной? Это век ужасного обезличивания. Создается модель землянина. Культуры, как бы обогащаясь друг от друга, теряют свою неповторимость. Девушки хотят быть похожими то на Брижит Бардо, то на Мерилин Монро. Скоро, наверное, будет один, всеобщий, самый выгодный климат.

Ведь композитор — это не забава, это вечный разговор, вечный поиск гармонии в людях и природе. Этот поиск — смысл и обязанность нашего кратковременного прохождения по земле.

Сила или бессилие художника в том, сможет ли он выразить вечную, всем известную правду, озарив ее новым, своим светом.

Если да, тогда он — еще один кирпич в храме, если — нет, тогда он — резонер, который повторяет много раз пережеванную истину.

И тогда не помогут самые новейшие средства выражения, — хоть гвоздем «glissando» по голому заду.

Так ужасно обидно, что не удалось приехать к тебе, твое описание Крыма так привлекает к нему… Что касается цикад, я их никогда не видел, а слышать слышал: подражание им в кантате на тему пансионата в Курпатах «Бюрократиада» Р. Щедрина. Там в партитуре есть указание: «Надо ногтем быстро проезжаться по зубцам расчески — подражая звукам цикад». Вот это я слышал. Такую цикаду. Попробуй сравнить натуральный их звук с искусственным.

<…>

…У меня много работы с Тодоровским, в конце месяца начинаются записи. Кроме того, из Рыльска звонил Вульфович, придумал новый эпизод, в котором отряд эсэсовцев распевает песню. Она должна быть максимально сентиментальной, вроде «Mein lieber Augustin». Я сегодня провел немало времени в фонотеке на радио, ища эту песню. Не нашел. Там есть немецкие джазовые записи последних лет (а песня должна быть не позже 42-го года), и песни Ротфронта. Так что я должен продолжить поиски, а когда найду, поискать несколько немецких студентов во ВГИКе (по-моему, все сейчас в отпуске) и записать ее на Мосфильме. Конечно, раньше я должен ее списать на потную бумагу, а кто-то знающий немецкий текст — списать его.

Чую, что повожусь с этой режиссерской находкой…

<…>

… Самая гадкая нынче погода. Накрапывает очень редкий, большими каплями дождь, ужасно низко висит туман, а температура 27. Парит. Я представляю себе, что эта погода казалась бы мне наикрасивейшей, если бы ты была рядом…

<…>

…Удрал с записи. Вот как это получилось: в 15.20 все собрались. Руководил этим немецкий диктор из радио Эрнст Эрнстович Кнауз-Мюллер. Он привел с собой пять молодых немцев, и они начали петь песню «Лили-Марлен». Не надо было давать указания, что в картине это поет эсэсовский взвод после пьянки, фальшиво и нестройно: они сами по себе пели еще ужасней, чем нужно. И здесь начали им давать советы все кому не лень. Помощник режиссера, звукооператор, заместитель директора по хозяйственной части, музыкальный редактор и т. п. Имея субординацию в крови (ordnung), они, послушно стараясь «раскрыть образ», «подчеркнуть протест», «грусть передать весельем», «весельем подчеркнуть трагизм», «удалью —слабость» и идя навстречу пожеланиям, подняли невообразимый вон. Я сказал, что меня ждет врач, и убежал…

<…>

…Последние две недели все думаю об одном сочинении: «Девочка со спичками» Андерсена. Потрясающая по глубине, образности и доброте сказка. Очень бы хотелось ее переложить на музыку. Туманно маячит детский хор и небольшой по составу оркестр. Но когда, когда взяться за это?..

<…>

…Забыл тебе сообщить, что с «Мухой-Цокотухой» ничего не вышло. Меня это и огорчает, и радует. Огорчает только потому, что я тебе обещал написать такой балет. Радует, потому что я просто не представляю себе, где надо было бы украсть время для работы над этим сочинением.

А произошло следующее: театр оперы в Душанбе предложил войти в договорные отношения только после написания балета. С таким я еще в жизни не встречался нахальством. Чтобы выполнить обещание, данное тебе, я бы согласился писать даже при этих унизительных условиях, но эти условия не устраивают либреттистов (Эппеля и еще одного), и я, разумеется, уговаривать их работать бесплатно не могу…

<…>

…Благодаря этому я представляю собой ужасно заурядную личность. А быть композитором (в высоком смысле этого слова) и не быть личностью, значит не быть композитором.

Не думай, что я подразумеваю под определением «быть личностью» — обращать на себя внимание разными экстравагантностями, как, допустим, Сальвадор Дали, — ничуть.

Личность —это тот, кто в ежедневном быту, в общении с людьми излучает что-то такое, что делает его приметным, неповторимым, влияющим на окружающих.

Личность — это также тот, кто в своих поступках отличается от других (не потому, разумеется, что он оригинальничает, а потому, что он не боится идти дальше, к сути, которой многие из-за своей заурядности и инфантильности не видят), и своим сочинениям он придает свою, личную, единственную окраску, которой у других нет. Так что только полное, гармоничное единство таланта в ремесле и незаурядности в личности создает сплав по имени «творец».

А обладатели только одного из этих качеств называться этим именем не могут. Такое мое мнение.

Притом не думай, что поведение «личности» — это обязательно поведение, полное динамики, мускулов, активности, — зримо ощутимый плакат. Речь шлет о духовной активности, которая может проецироваться на многое и многих, внешне сохраняя полную пассивность.

Все эти мысли — не грустные. Я знаю, никому не дано ни сделать, ни прожить больше, чем отпущено. И я не корю себя за то, что у меня что-то не получилось.

Я-то знаю, что личностью (как и композитором), надо родиться, а «вводить» ее в себя путем инъекций —- смешно, бесполезно, и всегда будет заметна фальшь.

А возможно, мне просто не пишется, и вот я придумываю всякую чушь. А не пишется потому, что имею право на усталость, потому что скучаю по тебе, потому что жарко, душно, потому что читаю грустные рассказы Брэдбери, и потому что в действительности что- то у меня не получилось. Но разве только у меня? Так что не надо унывать…

<…>

…Любимая! Пишу с почты. Только что получил твое письмо. Я просто убит: пневмония и какой-то неизвестный мне пневмосклероз. Какой ужас! Буду звонить Александру Николаевичу, чтобы узнать, что это такое.

Дай Бог, в Дилижане все пройдет. 9-го должны быть билеты. Я ведь часто говорил: «Олечка, сделай рентген». Как я тебя жалею! Как причел письмо, сжалось что-то в горле и не отпускает. Ужасный дождь на дворе весь день…

Такая грустная картина — этот изолятор. Я не писал тебе потому, что не проходит мозоль на пальце, а я уже работаю.

Написал две части для Баршая. Это будет камерная симфония. Умоляю тебя дать мне сразу после получения этого письма телеграмму о здоровье.

Бедная, бедная моя жена. Я бы дал себе отрезать ухо, нос. палец ноги, чтобы ты была здорова.

Любимая, ты обязана во всем меня слушаться, а не шуткой уклоняться от моей заботы…

<…>

…Сегодня I сентября. 26 лет тому назад началась война. Мне было 19 почти лет. Через четыре гола ты должна была родиться. Кончался первый период моей жизни. Мне предстояло еще раз родиться для новой, иной жизни. Как пылинка, я был втянут в чудовищное вращение кровавой машины времени, все нити, связывающие меня с семьей, юностью, пианизмом, должны были быть оборваны, я чудом должен был остаться в живых, и на закате моей жизни должна была появиться ты — Олечка моя.

Я вовсе не хочу предстать перед тобой в ореоле чего- то необычного, — сохрани Бог, К сожалению, судеб, схожих с моей, было безмерно много. Увы! И если я считаю себя отмеченным сохранением мне жизни, то это вызывает во мне такое чувство невозможности оплатить долг, что никакая двадцатичетырехчасовая, ежедневная, каторжная сочинительская работа не может меня даже на дюйм приблизить к границе этой оплаты.

<…>

…Написал сегодня часть к симфониетте. Послушай, на какие стихи (soprano solo):

«Будет ласковый дождь, будет запах земли
Щебет юрких стрижей от зари до зари.
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белоснежных садах:

Огнегрудый комочек слетит ни забор.
И малиновки трель выткет звонкий узор
И никто, и никто не вспомянет войну:
Пережито, забыто, ворошить ни к чему,

И ни птица, ни ива слезы не прольет,
Если сгинет с земли человеческий род.
И Весна… и Весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет».

(Сарра Тисдейл. «Будет ласковый дождь» — ред.)

Это, Олечка, про прощание, о чем я тебе уже писал. Нравится?..