Этими словами Альбер Лондр в начале XV главы своей книги Le Juif errant est arrivé, изданной в 1930 году в Париже, предварил описание Варшавы, а точнее — ее еврейского района².

Горожане звали его Северным районом или Налевками — по имени главной широкой улицы, где проходила самая старая варшавская трамвайная линия. От нее отходили улочки поменьше, которые из-за обилия магазинов, лавочек, складов, мастерских, выделявшихся своим специфическим внешним видом, ассоциировались скорее с восточными, чем с европейскими городами. Здесь проживали в основном ортодоксальные евреи, так что в толпе преобладали бородатые мужчины с пейсами, в длинных халатах и штраймлах или ермолках на голове, а также женщины в париках. Несколько южнее, примерно на полпути от Иерусалимского проспекта (названного так в честь маршрута, который во второй половине XVIII века вел в поселение Новый Иерусалим, где проживали евреи), проходила лица Крахмальная (Krochmalna), считавшаяся самой некрасивой в городе. Как ни странно, именно ей было суждено вскоре приобрести широчайшую известность благодаря творчеству проживавшего на ней в начале ХХ века писателя Исаака Башевиса Зингера. Неподалеку от места проживания будущего нобелевского лауреата (сначала в доме номер 12, а затем номер 10), на пересечении той самой Крахмальной с улицей Железной (точнее, на углу Крахмальной, 46а и Железной, 66), появился на свет Мечислав Вайнберг.

Дом, в котором произошло это событие, сохранился до наших дней и в 2019 году был внесен в реестр архитектурных памятников в качестве одного из немногочисленных объектов, напоминающих об историческом прошлом этого уникального района польской столицы, который сегодня выглядит уже совершенно иначе, чем сто лет назад. 16 ноября 2020 года на этом доме была открыта мемориальная доска в память о композиторе.

Пытаясь описать чужую жизнь, автор ориентируется на ту информацию, которую он смог найти: обычно неполную, часто сомнительную, иногда противоречивую. Так и в случае с Вайнбергом. Дискуссию вызывает уже дата его рождения. На копиях метрики, составленной спустя пять дней после рождения мальчика, указана дата 12 января 1919 года. Она не согласуется с тем, что сам Вайнберг утверждал всю свою жизнь или, по крайней мере, в годы жизни в СССР (56 лет из 76), что он родился 8 декабря 1919 года (так было записано у него в паспорте, исходя из этой даты он и его семья отмечали дни рождения и юбилеи, так написано на могильной плите).

Но как такое несоответствие могло произойти? Можно предположить, что детей регистрировали в полицейском участке тогда, когда родители заявляли о них, и не было никакой обязанности регистрироваться немедленно, поэтому иногда это происходило много месяцев или даже несколько лет спустя. Детям, которым, как Вайнбергу, довелось родиться в последний месяц года, в то время день рождения часто переносили на январь, хотя бы затем, чтобы избавить их от необходимости начать обучение за четыре месяца до наступления школьного возраста. Но представить, что в январе 1919 года ребенку в метрику записали дату рождения, наступившую почти через год, — невозможно. Вайнберг знал от родителей, что родился 8 декабря; возможно, это случилось в 1918 году. На это указывают две независимые копии этого документа, сделанные 26 сентября 1931 года и 20 мая 1936 года (оба документа хранятся в архиве Варшавского университета имени Фридерика Шопена)³. Такие искажения или путаницы с датами рождения были в то время обычным делом.

Mater semper certa est — «Мать всегда мать» — принцип римского права, провозглашенный веками. Сам Вайнберг утверждал, что его мать зовут Сара Котлицкая: «В четырнадцатом году он [отец] застрял в Варшаве. Развелся с первой женой, с которой жил девятнадцать лет, и женился на моей маме, Котлицкой»⁴. Однако в двух авторизованных выписках из сохранившихся в архивах Варшавской консерватории метрик фигурирует Сура Двойра (Сара Дебора) Стерн (Штерн). На двух уцелевших фотографиях 1922 и 1924 годов она значится как Сура (отметим также, что если бы отец Вайнберга расстался со своей первой женой в 1914 году после 19 лет брака, то жениться на ней он должен был едва ли не в 13 лет). Рассказ 70-летнего респондента о том, что случилось до его рождения, не следует воспринимать слишком буквально. В данном случае неточности содержатся даже в специализированном лексиконе…⁵

Самуил Вайнберг родился в 1882 году в Молдавии, в Кишиневе. Его отец Моисей был бухгалтером на крупном предприятии и имел тринадцать детей, что в конце XIX века было делом вполне обычным. Спустя годы внучка его младшей дочери (т. е. самой младшей сестры Самуила) записала в семейной истории: «Мать, по обычаю того времени, не работала. Ей хватало забот, хотя в доме были и няни, и бонны, и служанки, что говорит о том, что семья жила довольно зажиточно»⁶.

Вайнберг вспоминал: «Мой отец родился в Кишиневе в прошлом веке. Начал заниматься музыкой так, по-любительски. Купил себе скрипочку и стал на ней играть. Потом, наверно лет в пятнадцать-шестнадцать, связался со странствующей еврейской группой артистов, с театриком таким на колесиках, это тогда было модно. Проехал всю Бессарабию, Румынию, южную Польшу»⁷.
«Мой отец не был рад этой моей идее, — вспоминал Самуил Вайнберг. — Тем не менее я начал немного учиться у этого музыканта, и он вдохновил меня на это с большой надеждой. И все же, каким бы большим ни был мой талант, моя антипатия к учебе была еще сильнее. Редкое явление: как только учитель проигрывал урок, я сразу же его усваивал. Таким образом, я какое-то время обманывал его, пока однажды он не поймал меня и не закончил наши уроки, наставляя меня этими словами: “С таким талантом, с такими десятью пальцами, но без желания учиться ты мог бы с таким же успехом выкопать могилу и похоронить себя, потому что только растратишь свою жизнь”.

Мой отец был полон решимости сделать из меня достойного человека и послал меня работать сначала в галантерейную мастерскую, а затем в типографию. Я не удержался ни в одном из этих мест. Поэтому в 17 лет я ушел из дому и начал бродяжничать. В 1899 году труппа Сабсая приехала в Кишинев и, кажется, выступила безуспешно, так как шоу вышло из-под контроля, и Сабсай взял меня в свою труппу. К счастью, я был мастером на все руки: скрипачом, дирижером, хормейстером, актером, реквизитором, суфлером. И за все это я зарабатывал только четырнадцать копеек в день — так мы жили. После некоторого времени, проведенного в труппе, я дирижировал для Фельдмана, затем вернулся к Сабсаю, на этот раз в качестве дирижера. После этого я поехал в Мейерсон, затем в Компаниец, затем с труппой Липовского в Вильно, где сочинял музыку к „Лебедик ун лустик“ Баумволя. Затем пару лет путешествовал с Гефнером. В 1914 году, накануне войны, я приехал в Лодзь дирижировать для труппы Зандберга. В 1916 году я приехал в театр “Центральный“ в Варшаве, напротив недавно построенного театра “Скала“. Сочинял музыку для „Йошке Музиканта“ Осипа Дымова, “Ди мамэ гейт”, “Редактора качке” Якова Хохштейна. Работал в варшавском театре “Самбатион” Исаака Ножика и так далее, и так далее»⁸.

В Вильне были опубликованы первые ноты с аранжировками Самуила и его музыкой для спектаклей⁹ (с тех времен сохранилась также его фотография). В Варшаве в 1922 году Самуил руководил оркестром в очень популярном польском кабаре “Qui pro quo”, где более 60 раз дирижировал спектаклем-ревю «Дьявол в Варшаве»¹⁰ (автором либретто к этому спектаклю был Юлиан Тувим¹¹, который стал потом любимым поэтом Вайнберга).

В то время Варшава, на треть населенная евреями, была культурным центром их мира. Здесь создавалась литература на идише, иврите и польском языке, бурлила театральная жизнь, а большинство спектаклей, естественно, сопровождались музыкой. Здесь работали театры «Элизеум», «Эльдорадо», «Центральный», «Новости», «Самбатион», «Скала» — с последним Самуил Вайнберг связал свою жизнь на многие годы. «Скала» была народным театром, она открылась 19 мая 1926 года спектаклем «Йошке-музыкант Осипа Дымоdа» с музыкой Самуила Вайнберга. Наряду с музыкой к Lebedig un lustig Иегуды Лейбы Баумволя это был его самый большой успех на композиторском поприще.

В это время в семье Суры и Самуила Вайнбергов подрастали сын Мойше и дочка Эстер, которая была младше Мойше на два года. Oни оба рано начали играть на фортепиано, что было непросто, потому что инструмента дома не было, и Монеку, как называли мальчика, приходилось заниматься у некоей «кузинки Фелиции»¹². Однако мальчик оказался настолько сообразительным и способным, что вскоре уже начал помогать отцу в работе. В музыкальных еврейских семьях такой метод обучения профессии был обычным делом.

Спустя годы Вайнберг вспоминал, как сначала подражал отцу, притворяясь композитором, а затем сопровождал его в театре: «Я так увлекся сочинительством музыки, что, не зная нот, исписывал десятки листов нотной бумаги. Просто ставил какие-то знаки, наподобие тех, которые папа ставил, и мне казалось, что они должны иметь свой какой-то смысл. Потом ходил на все спектакли отцовского театра. Мне всегда почему-то казалось, хотя отец меня разубеждал в этом, что палочка, которой он дирижирует, издает то звук трубы, то звук кларнета. А на самом деле эта дирижерская палочка была <…>. Отец сидел на дирижерском месте со скрипкой и смычком руководил маленьким оркестриком, в котором было занято, ну, десять максимум полулюбителей-музыкантов. Тогда театр был другой, чем у нас. У нас каждый день идет пьеса какая-нибудь новая, а там театры связывались на спектакль отдельный каких-то гастролеров из Америки или из Европы. Отрепетировали, и могли это играть год, даже каждый день по два-три раза, пока народ ходил.

И таким образом я уже стал помогать отцу на фортепиано. Я играл партию фортепиано, и мне это очень понравилось»¹³.

В 1920-х годах наблюдался расцвет фонографии. В течение шести лет, с 1926 года, Самуил Вайнберг руководил отделом еврейской музыки в самой крупной в то время польской звукозаписывающей компании «Сирена». В качестве скрипача-солиста он записал «Танец “Дибука“» и “Ejli, Ejli”. Управляя инструментальным ансамблем Revue Theater “Scala”, как указано на пластинке 1930 года, он аккомпанировал тогдашней звезде «Северного района» Анне Якобовиц, блиставшей в водевиле «Серке-козак», который выдержал более ста постановок на сцене “Scala”. Рекордсменом по кассовым сборам стала и оперетта Di amerikaner chasene, песни из которой также оказались на пластинке. С известной исполнительницей народных песен Хильдой Дулицкой Самуил Вайнберг записывал еврейские народные песни, a более серьезный репертуар — с одним из самых выдающихся канторов того времени, Якобом Кусевицким¹⁴. Bозможно, сын ассистировал ему и в этой работе, что было для молодого человека великолепной возможностью познакомиться с разными жанрами еврейской музыки.

Первым музыкальным миром юного Вайнберга были еврейские мелодии и ритмы. B мир Баха, Бетховена и Брамса он попал позже.

Остается еще один вопрос: какой язык использовал Вайнберг — житель двух этих миров? Его отец и мать говорили, предположительно, на идише, русском и польском. Самуил Вайнберг также писал по-польски. Мечислав понимал идиш, он разговаривал на нем с первой женой, но писать на этом языке не умел15. Если родителям и случалось разговаривать по-русски, то для Мечислава этот язык был до осени 1939 года едва знакомым. Главным, родным для него был польский язык. Он говорил на очень красивом польском, языке межвоенной интеллигенции.