Родителей не выбирают

Отца и мать не выбирают. Но предложи мне выбрать родителей, то около своих я остановился бы с завистью и сказал: «Нет, эти не по мне! Слишком хороши!»

Отец… Охватить его личность единым взором так же невозможно, как, например, Исаакиевский собор — столько в меркурьевской натуре, в этой глыбе полутонов, столько красок.

Об отце написано немало статей, есть две книги, посвященные его творчеству. Но даже если все это собрать, сложить, как камешки смальты, то все равно точного портрета не получится: в каком—то месте будут выпирать цвета, не свойственные натуре Меркурьева — автор этого «камушка» не с той стороны взглянул на грань; какая—то краска окажется слишком яркой — автору не хватило «полутонов» в палитре.

Можно пойти по другому пути — вспомнить роли, сыгранные Меркурьевым в театре и кино. Ведь он, как никто другой, был так достоверен, так органичен, что казалось, будто в каждой роли играет себя!

Но Меркурьев — не Нестратов из «Верных друзей», не Мальволио из «Двенадцатой ночи”, не Архитектор из «Позднего ребенка», не Прибытков из «Последней жертвы», не Грознов из «Правда — хорошо, а счастье лучше», не Туча из «Небесного тихохода» и даже не Бурцев из «Пока бьется сердце», хотя этот образ наиболее близок его натуре.

Даже его друзья, даже его семья — мы все, которые тормозили, конечно же, развитие этого гигантского художнического таланта, — мы все не понимали по-настоящему Меркурьева. Мы были той телегой, в которую впрягли прекрасного иноходца, уделом которого был бег свободный по степям бескрайним, и чтобы бегом этим восхищались и наслаждались. Бог мой, как же мы виноваты перед ним, что только к концу жизни его стали осознавать, рядом с кем мы живем!

А он это терпел. Не жаловался, не кричал, не предъявлял претензий, не уходил из семьи, а только вздыхал. По ночам. Когда никто не слышит. Спал он очень мало — четыре часа ночью, иногда — час-полтора днем, если удавалось. Засыпал сразу, как ребенок. Мне рассказывал Олег Стриженов, что на съемках фильма «Перекличка» Меркурьев засыпал в павильоне после репетиции, пока операторы устанавливают свет, и просыпался ровно за пять секунд до того, как оператор говорил: «Мы готовы». И этих минут сна ему было достаточно, чтобы восстановить силы, а пяти секунд до команды — чтобы стряхнуть сон.

Работал он, можно сказать, круглосуточно. Но при этом к нему всегда можно было обратиться с любым вопросом, завести любой разговор — и он ничем не выразит неудовольствия, что его отвлекли. Наоборот, с удовольствием будет поддерживать беседу, будет слушать. Потом, когда почувствует, что тема практически исчерпана, вдруг скажет:

— Послушай, вот тут мой герой, он дед. У него внучка есть. Он сидит у себя в кабинете, занимается делами завода. А я придумал одну вещь: я под столом буду кормить ежа, которого достал для внучки.

— Папа, я читал сценарий — там про внучку и ежа ничего не сказано.

— В том-то и дело! Вот я и хочу его очеловечить.

А герой-то этот всего и присутствует в одной сцене фильма…

Отец никогда и никуда не опаздывал. «Самый кошмарный сон в моей жизни — это когда уже дали гонг, идет занавес, а меня еще нет в театре».

Почему мне трудно писать о Меркурьеве? Трудно писать об отце? Нет, об отце писать не трудно. Но дело как раз в том, что как бы ни старался я осветить «эту сторону» Меркурьева, она станет не более чем слагаемым удивительной личности, огромность и монолитность которой все сильнее и сильнее ощущаешь с течением времени.

С того момента, как 16 мая 1978 года в последний раз для Меркурьева опустился тяжелый занавес Александринского театра, прошло много лет. И за все эти годы я ни разу не ощущал «боль утраты». Мне говорили, что ощущение это придет потом. Но когда — «потом»?

Я ощущаю сокрушение от того, что не увижу Меркурьева на сцене в новых ролях, но не ощущаю личной потери. Я вспоминаю многие проявления Меркурьева в бытовых ситуациях, в общении с людьми, но не сокрушаюсь, что этого больше не будет.

Последние годы по телевидению, радио довольно часто передают меркурьевские работы; время от времени публикуются статьи—воспоминания о нем. Все эти новые встречи Меркурьева с выросшим уже после его смерти поколением приносят радость эстетического, морально-этического и нравственного характера, но ничуть не задевают «личные» ощущения. Смотря по телевидению спектакли и фильмы с его участием, я не ощущаю того, что это мой отец. Я воспринимаю АРТИСТА, и чем дальше, тем больше преклоняюсь перед личностью ТВОРЦА.

Мама снова работает, а я начинаю сниматься в кино

1958 год для меня был годом особенным. Вот не верь в приметы! Этот год я встретил в поезде: в ночь на 1 января ехал в Москву, к Свердлиным. Помню, ранним—ранним утром (поезд пришел в Москву часов в 6 утра) я добрался до Калужской заставы (тогда только-только пустили метро от нынешней «Октябрьской» до «Новых Черемушек». Около дома Свердлиных была станция «Ленинский проспект» — я даже не знал, из какого вагона мне ближе идти к их дому) добрался я до дома 35 по Ленинскому проспекту, а в окнах свет не горит. На улице — пурга, будить Свердлиных в такую рань я побоялся. Снова пошел в метро, проехал до Черемушек, потом — до кольцевой линии, проехался по кольцу, и только к 11 часам снова подъехал к дому Свердлиных.

А спустя месяц я заболел воспалением легких, потом у меня обнаружили туберкулез и… отправили в санаторий «Пионер», что в Крыму, в Симеизе. Из санатория я «освободился» только поздней осенью. Новый год встретил в поезде — весь год был оторван от дома.

Мама еще не работала. Все еще лежало на ней «проклятие»: дочь врага народа. Хотя официально Мейерхольд уже был реабилитирован. Но ведь все те люди, которые хулили Мейерхольда, оставались на своих местах! Не могли же они признать, что совершали преступление по отношению не только к самому Мейерхольду, но и к ни в чем не повинной его дочери!

И вот весной 1959 года у нас в квартире раздается телефонный звонок:

— Ирина Всеволодовна, меня зовут Беатриса Григорьевна, я из Дворца культуры имени Горького. Мы хотим предложить вам возглавить драматический театр-студию.

Мама даже растерялась. Она уже не была готова к тому, что ее куда-то пригласят. Договорились о встрече. Но когда мама повесила трубку, она вдруг разрыдалась:

— Петенька, по-моему, меня кто-то разыграл. Этого не может быть, чтобы меня пригласили!

Я тут же по “09” узнал телефон дворца культуры, спросил, есть ли такая Беатриса Григорьевна. На другом конце провода голос ответил:

— Это я.

— Простите, Беатриса Григорьевна, это сын Ирины Всеволодовны. Она просила уточнить время встречи.

На следующий день мы поехали вместе с мамой. Волновалась она ужасно! Была бледная, застенчивая. Я опускаю подробности встречи с Беатрисой Григорьевной — это уже не важно. Помню, что когда через два дня мама нас с Катей взяла во Дворец культуры, то мы сидели в «предбаннике» большой репетиционной комнаты (она называлась «база отдыха») и слышали, как за дверью кричали, выходили из себя, прыгали и бесились самодеятельные актеры, изображавшие бешенство людей, нашедших сокровище, — там репетировалась пьеса Дж. Пристли. Мама в этот момент смотрела репетицию, а мы с Катей боялись, что нас выдворят из «предбанника».

В конце концов мама вышла из «бани», мы вместе пошли к Беатрисе Григорьевне, где с мамой заключали договор. Это был праздник! Домой мы не шли, не ехали — летели! Дома встречал счастливый папа, который уже накрыл праздничный стол. Еще бы! Его Иришечка снова работает!

Забегая вперед, скажу, что в ДК Горького мама поставила «Два цвета» Зака и Кузнецова — замечательный спектакль с музыкой Рахманинова. Я всячески маме помогал: был помощником режиссера, музыкальным редактором, а когда было нужно, выходил на сцену вместо заболевших исполнителей.

В моей судьбе этот театр—студия тоже сыграл немаловажную роль. Однажды на репетицию, которую вела мамина ассистентка Тамара Абрамович, пришли двое молодых людей и попросили разрешения поприсутствовать. Я никакой роли не играл, а только «подыгрывал» за отсутствующих, да еще играл на рояле «Времена года» Чайковского. Когда репетиция перешла на свой четвертый час, то молодые люди открыли нам, кто они: ассистенты режиссера с киностудии «Ленфильм», подбирающие молодых актеров для фильма «Невские мелодии». Их интересовали следующие люди (заглядывая в блокнот, женщина-ассистент читала фамилию, взглядывала на обладателя этой фамилии, говорила: «Угу» — и читала следующую). Когда эта процедура закончилась, женщина указала карандашом на меня и сказала:

— И нас еще интересует ваша фамилия.

— Моя???

— Да, ваша. А что вас так удивляет?

Все студийцы смеялись.

— Нет, просто я никак не предполагал, что кого-то может интересовать моя фамилия. Моя фамилия — Меркурьев.

— Петя, ты вторую скажи, — посоветовал кто-то из ребят.

Меня попросили прийти на «Ленфильм», чтобы сделать пробу.

И вот я впервые в жизни пришел на киностудию. До этого мне категорически было запрещено даже и думать о кино! А здесь я даже не сказал родителям (папа в это время был в Сибири на съемках фильма «Люди на мосту», а мама была занята дачными и домашними делами. Меня вообще не контролировали, — я повода не давал).

Короче, меня утвердили, я начал сниматься. И тут приехал папа. Его реакция была самой страшной из всех возможных: он не ругался, не кричал, не запрещал — он замолчал. Он со мной не разговаривал. Господи! Да лучше бы побил! Но этого не было никогда. Я даже не представляю себе такой ситуации, чтобы папа мог кого-то ударить. Спустить с лестницы — да. Но ударить!

Заканчивал я съемки под аккомпанемент папиного молчания. И вот наступила премьера. Из «Ленфильма» папе позвонили, пригласили. Он выговорил звонившему (а это был Исаак Михайлович Менакер — отец известного ныне режиссера Леонида Менакера) все, что у него накипело: и про то, что молодого человека сбивают с пути; и про то, что непедагогично было не посоветоваться с родителями. На аргумент, что на студии никто и не знал, что Петя — сын Василия Васильевич, отец сказал: «А какое это имеет значение? Он что, сирота? А если у него был бы отец не актер, а инженер или еще кто, значит, можно не советоваться?»

Словом, он на приглашение не ответил ни да ни нет, и до последнего часа я не знал, придет ли папа на мою премьеру.

Дом кино тогда располагался на Невском, 72 — там сейчас кинотеатр «Знание». Длинный, узкий, неуютный зал. Я пришел задолго до начала, залез в последний ряд и стал дрожать. Зал постепенно заполнялся людьми, а когда до начала сеанса оставалось минут пять, вдруг раздались аплодисменты, и в зал вошел папа — его всегда так встречали, даже когда он приходил не на свои спектакли и фильмы. Папа смущенно раскланялся, мельком взглянул в мою сторону, но даже не улыбнулся. Наоборот — взгляд его стал холодным, и он помрачнел. Волновалась и мама: и за меня, и за папу.

У папы была такая особенность, когда он смотрел фильм или спектакль: если на сцене (на экране) фальшь — его плечи поднимались до ушей, голова просто втягивалась в туловище. Когда на сцене живое, органическое действие — плечи опускаются, напряженность спадает. Я вижу папину спину из своего последнего ряда хорошо. Начинается фильм — папина голова, по-моему, у него уже почти в желудке. Он даже, кажется, в кресле своем «съезжает». Вдруг на экране появляюсь я. В первую секунду папа как-то вздрагивает, а потом постепенно распрямляется, плечи опускаются, он снова становится высоким. Потом — опять та же картина. Потом опять появляюсь я. В одном месте он даже оглянулся (!) на меня и, как мне показалось, улыбнулся одобрительно.

После фильма мы шли домой вместе. Он сказал:

— У тебя это получается. Тебя теперь будут много приглашать. Но я тебя прошу: пока ты не получишь свое музыкальное образование — не соглашайся сниматься. Поверь: это от тебя никуда не уйдет. Но если ты сейчас окунешься в кино, все может плохо кончиться.

Я послушался папу. В первый раз после «Невских мелодий» я снялся семь лет спустя у Л. Менакера и Н. Курихина в «Не забудь… станция Луговая». С тех пор вот уже 33 года я сочетаю свою основную работу со съемками в кино. На сегодняшний день в моем «багаже» свыше 70 названий (с папой я снимался только однажды — в фильме «Москва-Кассиопея», где мы оба играли небольшие роли академиков), но профессией своей я эту работу не сделал.

Год спустя в Ленинградском театральном институте мои родители вместе (в который уже раз!) набирали курс. Справедливость торжествовала — через 12 лет они вернулись туда, откуда были несправедливо изгнаны (формулировка была более чем деликатная: из-за отсутствия педагогической нагрузки). Курс, который родители набрали в 1960 году, был вечерним. Это — впервые в практике театрального института: рабочая молодежь после рабочих смен шла учиться. И хотя почти все «вечерники» (а их было 30 человек) стали актерами (среди них народный артист России, артист Мурманского театра Виктор Васильев, заслуженный артист России, артист БДТ, к сожалению, уже покойный Михаил Данилов, талантливые актеры Александринского театра Тамара Колесникова, Елена Черная), практика “вечерних наборов” вскоре прекратилась.

Пройдет еще совсем немного времени и я, младший сын своих родителей, вылечу из родного гнезда, перееду в Москву на учебу, да так и застряну в столице. Как-то, когда я уже полностью закончил свое образование, я подумывал о возвращении в Ленинград. И тут моя мудрая мама, которая очень по мне тосковала, которая ждала меня, как манну небесную, сказала: «Петенька, ты уже нашел себя в Москве. Зачем тебе начинать все заново? А мы ведь помрем скоро, а тебе — жить». Вот и говори после этих слов о родительском эгоизме.