Я войну до сих пор часто вижу во сне… Она никогда не уходит.

Мы вошли 24 апреля в Берлин. Десять дней брали город. Я был командиром штурмового отряда… Мы уже подошли к Рейхстагу, 200 метров не дошли, когда 30 апреля нас сменила новая дивизия. У нас уже никого не было. Два моих друга, Володя Никитинский и Гена Новиков, погибли в последние дни, в последние часы войны.

Я прошел конец войны. От Вислы до Берлина. 1-й Белорусский фронт, 3-я ударная армия, 7-й гвардейский корпус, 146-я Островская Краснознаменная ордена Суворова дивизия. Я был моложе всех. Мне было 19 лет, когда война кончилась.

На войне главное правило — не показывай страха. Не беги. Спрячешься за угол — пуля-дура достанет…

Я остался живой, а Валечка, мой старший брат, погиб в первые дни войны. Он мог выжить. Только ноги были повреждены. А не было марганцовки, наверно. Там пустыня, вообще нигде не спрячешься. Немцы вошли и… Валя там… Он был золотой. Мама его обожала… Я часто бываю на его могиле. Я не хочу быть мистиком в наше смутное время, но иногда ощущаю его присутствие. Это очень трудно понять. Приезжаю на могилу дедушки, маминого отца, в Мариинский Посад на Волге, без всякой мистики. А тут…

О религии и вере

У меня оба дедушки священники. Мамин брат тоже священник. Они всех отмолили.

Сейчас очень часто и много говорят о Боге. А я считаю, что этого не надо, тут молчание — лучшее слово. Суворов — один из моих кумиров — говорил: «“Помилуй Бог” — молитва». Мы сейчас говорим: «Слава Богу» — тоже молитва. Заставь дурака Богу молиться — он себе лоб расшибет. Но что-то существует без слов среди нас, как в музыке. Что говорил Гете? «Самое простое, великое и загадочное чудо, посланное нам Богом, — музыка». Он же говорил: что у человека отнимает жизнь, то возвращает музыка.

Но без веры жить нельзя. Земле четыре миллиарда лет, человеку четыре миллиона лет. Вселенная бесконечна. Это действительно удивительно. Понять это невозможно. Отсюда возникают религии. Будда, Магомет, Иисус Христос — реальные фигуры, некогда жившие люди. Что было десять миллионов лет назад? Какие были цивилизации? Тут надо быть очень осторожным. А веру каждый человек должен иметь. Этого высказать нельзя. Все основано на тайне. Как говорил Григорий Сковорода: «Невидимое первенствует».

О концертах

В том, что я написал концерты для всех инструментов симфонического оркестра, заслуга Пауля Хиндемита! Я, можно сказать, выполнил его задание; У него, насколько я понимаю, была эта идея. И он написал концерты для многих инструментов оркестра, а сонаты — для всех, от флейты до контрабаса.

Мне было интересно. Ведь у каждого инструмента своя специфика. Когда пишешь концерт для тубы, то не должен получиться концерт для флейты, и наоборот.

Только для арфы я пока не написал. Надо подумать. Для арфы можно написать очень красивую музыку…

О творчестве

Композиторская работа, наверное, как и всякая другая, требует воли, очень большой воли. Когда себя за шиворот тащишь. Это одна из самых мужских профессий, потому что вы можете потратить два года на симфонию, и… Недавно сын Андрюша (кинорежиссер — «МО») говорит мне (извините за нескромность): «Напиши мне, пожалуйста, к новому фильму, чтобы было три флейты и ударные». А я был в больнице, под рукой даже нотной бумаги не было. Но я был свободен от стандарта. И написал… У Прокофьева так было.

Все основано на тайне. Как это приходит, за какие заслуги… О моей музыке как-то написали в Америке: «Такое впечатление, что темы прилетели сами по себе». Так это и должно быть — естественно. А дальше — умей с ними справиться. Ты можешь начинать работу, когда есть важная побудительная причина ее начинать, когда возникла эта загадочная последовательность. Я, когда написал, не могу поставить точку, пока не успокоюсь, что все на месте.

Повторю слова Равеля: «Художник должен доверять бумаге то, что он чувствует и так, как он это чувствует, невзирая на общепринятые стили. Я убежден, что великая музыка идет от сердца. Музыка, написанная только путем приложения техники, не стоит бумаги, на которой она написана». А такой музыки сейчас масса.

Возьмите додекафонную технику. Эрнст Кшенек написал очень толковый учебник: «Руководство к двенадцатитоновому контрапункту». Он дал способ сочинять: серия, ракоход, инверсия… И вот представьте: все на месте, все звучит, голова умная есть, уши есть. А композиторского дарования нет. Таких сочинений много. Я не хочу никого обидеть и считаю, что все должно звучать. Ни вы, ни я, никто не имеет права запрещать. Но мертвое умрет, а живое останется жить и без наших любезных рекомендаций на этот счет. Со временем все встает на свои места.

Музыка не умрет никогда. В Библии сказано: «В начале было слово». А может быть, музыка? Представьте, едет человек по пустыне три миллиона, или два, или миллион лет назад. Он ничего не говорит, но что-то напевает. Потом ему все-таки нужно спросить: это оазис или мираж? И музыка никогда не прекратится. И она не сводится только к нескольким знаменитым именам. Музыка очень разнообразна, и в этом ее великолепие. В том, что живое чувство можно выразить по-разному, но одинаково убедительно.

Замечательно сказал Н.Я. Мясковский, мой учитель: «И всего-то надо быть искренним, пламенеть к искусству и вести свою линию». А Пушкин говорил: «Читайте Мишеля Монтеня. Все, что было двести-триста лет назад, все и теперь». Но он часто повторял и Альфреда де Мюссе, которого тоже ценил: «Фраза должна быть короче заложенной в ней мысли».

О преподавании

Для того чтобы преподавать, надо знать в сто раз больше, чем ты знаешь для себя.

Студенты — они пытливые. Я интересовался всем. Поэтому я мог говорить о многом: и о квартетах Бартока, и о сочинениях Стравинского. У него есть «Вариации на тему Хаксли» — абсолютная ерунда (простите, Игорь Федорович!) Там нет музыки, зато какая изобретательность, какая голова! Н.Я. Мясковский был прирожденный учитель. Он говорил, что главное в сочинении — преодолеть тупик. Понять, куда идти дальше.

У меня были прекрасные студенты: Талиб Шохиди, Жанна Кузнецова… Но мне не всегда хватало терпения. Был у меня студент, который писал концерт для флейты. И я ему говорю: «Знаете, лучше здесь сплести голоса вот так. Обыграйте секунду с альтами. Потом…». И так увлекся, что, собственно, написал как бы за него.

А потом я захотел написать флейтовый концерт с этой частью, основанной на пентатонике, которая мне дорога. Это не моя собственность, но это то, что меня тогда захватило и получилось. Но она теперь принадлежит другому человеку, ну и слава Богу.

Очень важно показать какие- то примеры. Н.П. Раков — потрясающий педагог и человек — очень много нам показывал. Когда он нам давал ноты, всегда просил расписываться за них: «Или вы забудете, или я. Но скорее вы».

Так что преподавание — это такой странный фокус. Надо иметь какой-то особый талант к преподаванию. Возможно, у меня его нет. И при первой возможности я ушел из консерватории. Придрались к моему отсутствию на занятиях. Да, у меня были концерты, поездки. И как-то один из коллег сказал мне об этом при всех. А я всегда восполнял пропущенные занятия, не считаясь со временем. И ответил, что не могу принять это в свой адрес. И на следующий день ушел. Ко мне подошел зав. кафедрой композиции С.А. Баласанян: «Вы бы хоть написали заявление об уходе». А зачем писать? Слава Рихтер, когда его пригласили в консерваторию и попросили написать: «Прошу ректора…» — ответил: «Да я не прошу, это вы меня просите». И так и не написал. Я тоже сказал: «А что же я буду писать: прошу меня уволить, как будто я этого хочу?» — и ничего не стал писать, чем очень рассердил Баласаняна. Ну, рассердил и рассердил.

Но когда мне приносят сочинение и я, как музыкант-практик, даю советы, они иногда действуют. Как-то я помог Кате Комальковой (она сама отличный композитор) с оркестровкой: надо расположить так и так. Мне потом говорили: «Слушай, это же твоя оркестровка!». Но композиторы все хотят сделать по-своему: «Я так не могу, это уже было». Они сами ставят себе преграду: «так уже было» — и все, остановка, тупик. А я говорю: пишите хотя бы то, что пишется, и идите дальше. И, наконец, придет то, что станет, может быть, основным материалом. Надо все время двигаться.

Расскажу очень интересный случай. Художник Грабарь, тогда еще совсем юный, познакомился с П.И. Чайковским и стал жаловаться, что у него ничего не получается. И Петр Ильич сказал: «У меня тоже бывает: раз не получится, второй, а глядишь — на 14-й раз что-нибудь и получится». Но надо двигаться. В каждом из нас живет великое сочинение, которое мы никак не можем написать. Потому что, когда оно рождается, оно уже готово. При записи вы несете громадные, порой неисчислимые потери. Когда их не так много, это уже неплохо. Когда их совсем мало, получается настоящее сочинение. Но вот это чувство движения нельзя потерять… Ты будешь двигаться, и тогда, может быть, что-нибудь и получится, как сказал Чайковский.

О встречах и расставаниях

Эшпай по-марийски — хороший друг. Кстати, Иван Палантай и мой отец Яков Эшпай — основоположники марийской профессиональной музыки — двоюродные братья. Я могу показать топонимическую книжку, где написано: «Палантай — молодое растение», «Эшпай — хороший друг». «Молодое растение», и молодым умер — вот что это такое? «Невидимое первенствует»…

Я с классиками был знаком: со Стравинским, с Хиндемитом, который поставил мне задачу написать концерты для всех инструментов. С Карлом Орфом, он написал мне (читает по-немецки): «Эепке… Спасибо. На три четверти столетний Карл Орф». Я думал тогда: Боже, СКОЛЬКО же ему лет? А СКОЛЬКО мне теперь?

Пауль Хиндемит — прелестный человек, совершенно отличающийся от немца в нашем представлении. Изумительно простой человек. Когда мы с ним встретились в Вене, я ему сказал (говорит по-немецки): «В детстве у меня были две светло-зеленые тетрадки. На одной был Бах, а на другой Вы. И я думал, что Вы либо очень хорошо с ним знакомы, либо, во всяком случае, жили в одно время». Он рассмеялся: «Да, такое издание помню, это “Универсаль”, так и было». И мы быстро сошлись, вели очень хорошие беседы. А потом у меня была встреча со Стравинским. Мы как-то были в Будапеште с Ю.А. Левитиным, там был и Стравинский. Я ему, кстати, подарил тогда две колоды карт — были такие, в коробочках из карельской березы — и бутылку водки. И у него потекли слезы. Он говорил слово «чудно» так, будто после буквы «ч» была не «у», а «ю». «Чюдно, ты меня не проводишь до отеля? Я очень тороплюсь на репетицию, там время ограничено». — «Игорь Федорович, вы же Стравинский!». — «Какое это имеет значение? Им ничего не нужно, они мне не дадут больше репетиций!». — «Но у вас такая интенсивная жизнь, что это просто замечательно». Он моментально ответил: «Милый, чюдно, я хочу до смерти дожить, а не домереть».

Когда человеку 10 лет и 16 — это огромная разница. Между 54 и 60 — никакой разницы, правильно? А между 80 и 85?

Как-то после концерта Альф… Мой друг Альфред Шнитке… Подошел и сказал: «Я знаю, что ты хотел сказать». А народу рядом было много, и я его не спросил, что он имел в виду. Потом я к нему приехал, когда у него был инсульт. Я спрашиваю: «Слушай, ты человек умный. Чего так бежит время?» Он ответил: «Ты знаешь, для меня каждая секунда — вечность».

У меня есть одна книжечка со словами моих друзей. Вот, например: «Дорогому Андрею Яковлевичу Эшпаю от любящего и почитающего Шостаковича». Где-то есть очень хорошие слова Шнитке, Орфа, Хачатуряна. А вот что мне написала Е.Ф. Гнесина: «Милому, дорогому Андрюше Эшпаю, одному из моих единственных сыновей». Она меня знала с четырех лет. Увы, уже никого нет. Софроницкого нет, папы нет, Мясковского нет… Стравинского, Хиндемита, Кодая…

Есть четверостишие, в котором — вся жизнь человеческая:

Бог дает, Бог берет, вот и весь тебе сказ.
Что к чему — остается загадкой для нас.
Сколько жить, сколько пить — отмеряют на глаз,
Да и тут норовят недолить каждый раз.

Гениально сказано!