Дорогие друзья!
Подписывайтесь на газету «Музыкальное обозрение»!
Поддержите газету!

Константина Райкина прорвало. Сначала на заседании Общественной палаты, вполголоса, а вчера на съезде Союза театральных деятелей – в полную силу, он возмутился желанием вернуть цензуру. Кто бы в роли цензора ни выступал: самочинные общественники, государственные порученцы, люди церкви (за которыми маячит государство) или театральная клоака. И какими бы высокими идеями цензоры ни прикрывались: ценности, традиция, патриотизм, державность.

Конечно, сразу после выступления в Общественной палате нам постарались намекнуть, что у Константина Аркадьевича сейчас не все благополучно с финансированием, он и сам не скрывает трудностей. С полупрезрительной ухмылкой обещали, что денежный вопрос решат. Но списать его публичный выкрик исключительно на личный интерес не удается; несмотря на обещание уладить дело, Райкин снова идет напролом. То ли Ричард III, то ли Король Лир…

Допустить, что у кого-нибудь (а у современного художника особенно) могут быть какие-то мотивы кроме шкурных – власть от культуры не может; если кто-то возмущается, то это значит, недоподкупили. Вот чековая книжка, вот ручка «Монблан», поставим курчавую подпись, и следуйте в кассу.

В свою очередь, и Райкину трудно поверить (это едва ли ни единственное уязвимое звено в его печальных размышлениях), будто кто-то может быть против свободной культуры без денег: «… не верю я этим группам возмущенных и обиженных людей, у которых, видите ли, религиозные чувства оскорблены. Не верю! Верю, что они проплачены». Эх, Константин Аркадьевич, когда бы так; помимо находящихся на содержании балбесов, начиная с тех, что машут флажками у Ельцин-центра и кончая теми, кто является с мочой в шприцах – на конкурс школьных сочинений по истории в «Мемориале», – есть неподкупные борцы за вечную архаику; есть люди, убежденные, что совершают благо, когда врываются на выставку Сидура или пикетируют Новосибирский оперный, не посетив спектакля. Если бы тут все сводилось к деньгами – было бы намного проще. Пресек потоки денег, и проблема решена. Но реальный ужас перед непонятным миром – есть у многих. Перед пугающей и непривычной современностью. Этот ужас может управляться и подогреваться. Точнее, управляется и подогревается. Но не было бы что подогревать, процесс давно бы замер.

О том, что из этого следует, скажем чуть позже. А пока простая констатация. Райкин актер — он воздействует не силой отвлеченной логики, а прямой и непосредственной энергией спонтанной речи. Райкин режиссер — он умеет вызвать встречную волну и понимает, как ей управлять. И он администратор с многолетним опытом – а значит, отдает себе отчет, какие санкции последуют, если он наступит на опасную мозоль. Понимает и решается идти ва-банк. Говорит не только со «своими», но через головы «своих» – с начальством. Он прямо называет имя первого зама министра культуры Аристархова, который славится не только искренним косноязычием, но и безусловной убежденностью в необходимости идеологического разворота. От свободы творчества к ручному управлению, от государственных грантов к системе жестких государственных заказов, от ориентации на современность как единственно возможной в культурной политики – к однозначной ставке на архаику. И это мне легко писать про Аристархова: он мне ни сват, ни брат, ни воинский начальник. А Райкин в системе, он зависим, и все равно решается назвать его имя. О самом министре Райкин пока не сказал, но еще полшага – и падет последний бастион.

О чем это говорит? О том, что в монолитной дамбе обнаружилась трещина. Многих серьезных художников – достали. Достали так, что появился страх сильнее страха. Страшно вдруг проснуться там, где царствуют парткомы, кураторы из КГБ, инструкторы отдела агитации и пропаганды. Где по телевизору душевный певец Ворошило поет: «Спасибо вам за ваш бессмертный подвиг/ Товарищ генеральный секретарь». Страшно вспомнить культуру взаимных доносов. Страшно, что вернется сталинизм. Не только в смысле реальных репрессий, но и в том профессиональном смысле, который для художника подчас еще страшнее. Торжествующий Погодин, униженный Шварц. Повсеместно прославляемый Вишневский и отставленный Булгаков. Исключаемый Пастернак. Изгоняемый Солженицын. И серый секретарь по идеологии, который знает, как правильно ставить спектакли, снимать кино и писать книги.

Не диссидент, не политический борец, не вольный сочинитель книжек в стол, а умеренный художник, не вовлекавшийся в протестную стихию, практически срывается на крик. При этом он не думает ни о какой политике, он просто говорит о том, что наболело. Вряд ли он читал статьи, в которых объясняется, что там, где исчезла политика, ею становится все, каждый жест, каждое слово, каждое моральное решение. Его-то волнует другое. Суетливые реакции Минкульта на «Тангейзера», подловатые попытки заменить Мильграма (как раз под предлогом райкинских гастролей), ласково-терпимая реакция на выходки Энтео, запреты выставок, на которых нет «опасных» фотографий (а если бы они и были, что с того?)

Он шкурой чует, что за этим стоит кое-что посерьезней. Даже если не знает конкретно. И не читал документы, выходившие из научных институтов, которые подчинены Минкульту. Например, такие, в которых прямо говорится (я цитирую): со стороны государства возможны «социальные санкции» («меры и механизмы социального контроля»). А именно – «публичная реакция на нарушение одобряемого в обществе поведения». Санкции эти «не требуют, но допускают» возможность «выхода на правовые способы урегулирования ситуаций нарушения социальной нормы в процессе осуществления культурного воздействия». Звучит заумно, но за этими наукообразными словами – признание, что государство оставляет за культурой только одну функцию, передачу «от поколения к поколению традиционных для российской цивилизации ценностей и норм, традиций, обычаев и образцов поведения». Все. И больше ничего. А то в искусстве, что нарушает «одобряемое в обществе поведение», может быть подвергнуто «социальным санкциям». Вплоть до административного и уголовного преследования. См. Сидура. См. Богомолова. См. много кого еще.

Документ, который я цитировал, был в конце концов похоронен. Два года назад. Но еще несколько шагов в заданном направлении – и он покажется излишне мягким. И никого уже, пожалуй, не смутят отголоски старых текстов, особенно позднего Франко, эпохи «диктатуры традиционных ценностей». Это раньше было принято смущаться аналогий даже со сравнительно мягкими режимами – союзниками той Германии, сегодня ответ очевиден: ну и что? Диктатура традиционных ценностей годится, работающая формула, а кто подобную политику придумал и реализовал – какая разница?

Вот почему на стенку лезут художники вроде Райкина, не склонные к истерикам и нелояльности. Они предчувствуют дурное. Они боятся. Они паникуют. Но есть еще один момент, о котором Райкин не сказал – и сказать не мог, потому что он не обобщает; о том, что сработал закон, описанный когда-то Эйдельманом, выдающимся историком позднесоветского периода. Незадолго до кончины, на излете перестройки он написал поспешную и лихорадочную (почти как речь артиста Райкина), но по сути правильную книжку: «Революция «сверху» в России». О маятнике реформ и контрреформ, когда одна эпоха выметается другой, полностью меняя все приоритеты и ориентиры. За реформами контрреформы. За контрреформами реформы. И опять. Пока все не оканчивается революцией.

Сквозь точно схваченную и набросанную быстрыми штрихами схему просвечивала мысль, которую он так и не сумел доформулировать. Главная беда России (и вообще, и в культуре) заключается не в том, что не бывает резких взлетов и лихих прорывов, с этим – полный порядок. Но нет ничего, кроме двух полюсов. Ничего нейтрального, совместного, оставляющего поле компромисса, только края, только битва не на жизнь, а на смерть.

И каждая смена политического курса означает, что все чужое будет сметено, а все свое вознесено на сказочную высоту. С которой будет очень больно падать, когда закончатся реформы (контрреформы) и начнется обратный отсчет. А из этого следует очень простая и важная мысль. Задача заключается не только в том, чтобы плохого Аристархова сменили хорошим Плутарховым. И не в том, чтобы запустить маятник в обратный путь. От искусственной архаизации к единственно верному постмодерну. А в том, чтобы не было одной-единственной политики в культуре, за право управлять которой бьются радикалы и умеренные, церковные и антицерковные, маргиналы и истэблишмент.

Политиков должно быть много, федеральных и региональных, открытых миру и закрытых от него, прогрессистских и традиционных, поколенческих, муниципальных, групповых. На самом деле только это снимет напряжение в системе, ну, как минимум, его ослабит. Есть лишь одно незыблемое правило в культуре – соблюдайте автономию, то есть не лезьте в чужой монастырь. Не дело артистического цеха указывать священнику, как он должен служить, и не дело священника, если его не спросили сами устроители, требовать закрытия не нравящейся выставки. Или отмены оперы. Или запрета книги, если она не предлагается к продаже в церковной лавке. Все остальное зыбко и подвижно, и никто не будет рулевым.

А чиновники минкульта – лоцманы в проливах, и не более. Но поскольку мы не знаем, что такое средний путь, и всегда заходим за края, то заранее известно, чем кончится период массовой архаизации. Чем круче вы заводите маятник вправо, тем сокрушительнее он сорвется влево.

Диктатуру традиционных ценностей Франко разделяло большинство испанцев – по крайней мере, судя по официальным данным и по отсутствию реального системного протеста. Франко умер в 1975-м, обложенный мощевиками и подключенный к самым современным системам жизнеобеспечения. Он был верен принципам авторитариев XX столетия и спокойно сочетал предельный консерватизм в идеологии с предельным технологическим прогрессизмом. А в 2005-м та же самая Испания утвердила принцип однополых браков. Одной из первых в Европе. Задолго до традиционных демократий.

Источник публикации Спектр, 25.10.2016. Александр АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Дорогие друзья!
Подписывайтесь на газету «Музыкальное обозрение»!
Поддержите газету!

На прошедшем 24 октября Всероссийском театральном форуме СТД набольший резонанс вызвало выступление художественного руководителя театра «Сатирикон» Константина РАЙКИНА. В своей эмоциональной 10-минутной речи, несколько раз прерываемой аплодисментами, Константин Аркадьевич сообщил о том, что особенно тревожит его сегодня, а фактически – выступил против даже такого подвида цензуры, как борьба чиновников за нравственность в искусстве. Позже многие делегаты съезда говорили, что подписываются под словами Райкина, целиком разделяют его позицию. «Театрал» приводит это выступление полностью.

– Сейчас я буду говорить немножко взбалмошно, потому что я с репетиции, у меня еще вечерний спектакль, и я внутренне сучу ножками. Я привык заранее приходить в театр и готовиться к спектаклю, который сыграю. И еще мне довольно сложно говорить спокойно на тему, которую хочу затронуть. Во-первых, сегодня 24 октября – 105 лет со дня рождения Аркадия Райкина. Я вас всех поздравляю с этой датой. И, вы знаете, я вам так скажу, что папа, когда понял, что я стану артистом, учил меня одной вещи. Он вложил в мое сознание важную вещь, которая называется цеховая солидарность. То есть это этика по отношению к коллегам, занимающихся вместе с тобой одним делом. И, мне кажется, нам сейчас время про это вспомнить.

Меня очень тревожат (я думаю, как и вас всех) те явления, которые происходят в нашей жизни. Эти, так сказать, «наезды» на искусство и на театр, в частности. Эти совершенно беззаконные, экстремистские, наглые, агрессивные [заявления], прикрывающиеся словами о нравственности, о морали и вообще всяческими благими и высокими словами: «патриотизм», «Родина» и «высокая нравственность». Вот эти группки якобы оскорбленных людей, которые закрывают спектакли, закрывают выставки, нагло себя ведут, к которым как-то очень странно власть нейтральна – дистанцируется от них… Мне кажется, что это безобразные посягательства на свободу творчества, на запрет цензуры. А запрет цензуры (я не знаю, как кто к этому относится) это величайшее событие векового значения в художественной, духовной жизни нашей страны… У нас это проклятие и многовековой позор нашей культуры, нашего искусства, наконец, был запрещен.

И что сейчас происходит? Я вижу, как явно чешутся руки у кого-то все изменить и вернуть обратно. Причем вернуть нас не просто во времена застоя, а еще в более давние времена – в сталинские времена. Потому что с нами разговаривают наши начальники таким лексиконом сталинским, такими сталинскими установками, что просто ушам своим не веришь! Это говорят представители власти, мои непосредственные начальники, господин Аристархов (первый заместитель министра культуры. – «Т») так разговаривает. Хотя его вообще надо переводить с аристархского на русский. Просто стыдно, что от имени Министерства культуры так человек разговаривает.

Мы сидим и слушаем это. Мы чего – не можем как-то высказаться все вместе?

Я понимаю, у нас в театральном деле разные традиции. Мы очень разобщены. Мы достаточно мало интересуемся друг другом. Но это полбеды.
Главное, что есть такая мерзкая манера – клепать и ябедничать друг на друга. Мне кажется, это просто недопустимо! Цеховая солидарность, как меня папа учил, обязует каждого из нас, работника театра (артиста ли, режиссера ли), не говорить плохо в средствах массовой информации друг о друге и в инстанциях, от которых мы зависим. Ты можешь сколько угодно быть не согласным творчески с каким-то режиссером, артистом – напиши ему эсэмэску злобную, напиши ему письмо, подожди его у подъезда, скажи ему. Но не надо в это вмешивать средства массовой информации и делать достоянием всех. Потому что наши распри, которые обязательно будут, творческое несогласие, возмущение – это нормально. Но когда мы заполняем этим газеты и журналы, и телевидение – это на руку только нашим врагам. То есть тем, кто хочет прогнуть искусство под интересы власти. Маленькие конкретные идеологические интересы. Мы, слава богу, от этого освободились.

Я помню: мы все родом из советской власти. Я помню этот позорный идиотизм! Это причина, единственная, по которой я не хочу быть молодым, не хочу вернуться туда снова. А меня заставляют читать эту мерзкую книжку опять. Потому что словами о нравственности, Родине, народе и патриотизме прикрываются, как правило, очень низкие цели. Не верю я этим группам возмущенных и обиженных людей, у которых, видите ли, религиозные чувства оскорблены. Не верю! Верю, что они проплачены. Так что это группки мерзких людей, которые борются незаконными мерзкими путями за нравственность, видите ли.

Когда мочой обливают фотографии – это что, борьба за нравственность, что ли? Вообще не надо общественным организациям бороться за нравственность в искусстве. Искусство само в себе имеет достаточно фильтров из режиссеров, художественных руководителей, критиков, зрителей, души самого художника. Это носители нравственности. Не надо делать вид, что власть – это единственный носитель нравственности и морали. Это не так.

Вообще, у власти столько соблазнов! Вокруг нее столько искушений, что умная власть платит искусству за то, что искусство перед ней держит зеркало и показывает в это зеркало ошибки, просчеты и пороки этой власти. Вот умная власть за ЭТО ему платит. А не за то платит власть, как говорят нам наши руководители: «Мы вам платим деньги, вы и делайте, что надо». А кто знает? Они будут знать, что надо? Кто мне будет говорить? Я сейчас слышу: «Это чуждые нам ценности. Вредно для народа». Это кто решает? Это они будут решать? Они вообще не должны вмешиваться. Они должны помогать искусству, культуре.

Собственно, я считаю, что нам надо объединиться. Нам надо плюнуть и на время забыть о наших художественных тонких рефлексиях по отношению друг к другу. Мне может сколько угодно не нравиться какой-то режиссер, но я костьми лягу, чтоб ему дали высказаться. Это я повторяю слова Вольтера вообще. Практически. Ну, потому что такие высокие человеческие качества у меня. Понимаете? А вообще, на самом деле, если не шутить, то мне кажется, это все поймут. Это нормально: будут несогласные, будут возмущенные.

В кои-то веки наши деятели театра встречаются с президентом. Это встречи такие – нечастые. Я бы сказал, декоративные. Но все-таки они происходят. И там можно решить серьезные вопросы. Нет. Почему-то и здесь начинаются предложения установить возможную границу трактовки классики. Ну, зачем президенту-то устанавливать эту границу? Ну, зачем его в эти дела… Он не должен вообще этого понимать. Он не понимает – и не нужно ему понимать. И вообще, зачем устанавливать эту границу? Кто на ней будет пограничником? Аристархов… Ну, не надо это… Пусть ее трактуют… Кто-то будет возмущен – замечательно.

У нас вообще в театре происходит масса интереснейших вещей. И масса интересных спектаклей. Я считаю, это хорошо. Разных, спорных, прекрасных! Нет, мы опять почему-то хотим… Мы друг на друга клевещем, доносим иногда – прямо вот так ябедничаем. И опять хотим в клетку. В клетку-то зачем опять? «Чтоб цензура, давайте!» Не надо, не надо! Господи, что же мы утрачиваем и сами отказываемся от завоеваний? Что же мы иллюстрируем Федора Михайловича Достоевского, который говорил: «Только лиши нас опеки, мы тут же попросимся обратно в опеку». Ну, что же мы? Ну, неужели он такой гений, что и на нас настучал на тысячу лет вперед? Про наше, так сказать, раболепство.

Я предлагаю: ребята, нам нужно внятно высказаться по этому поводу. По поводу этих закрытий, а то мы молчим. Почему мы молчим все время? Закрывают спектакли. Запретили «Иисус Христос – суперстар». Господи! «Нет, кого-то это оскорбило». Да, оскорбит кого-то и что?!

И церковь наша, несчастная, которая забыла, как ее травили, уничтожали священников, срывали кресты и делали овощехранилища в наших церквях, начинает действовать такими же методами сейчас. Значит, прав был Лев Николаевич Толстой, который говорил, что не надо соединяться власти с церковью, иначе она начинает не богу служить, а власть обслуживать. Что мы в большой степени и наблюдаем.

И не надо бояться, что церковь будет возмущаться. Ну, ничего! Не надо сразу закрывать всё. Или, если закрывают, надо реагировать на это. Нам вместе. Вот попытались там что-то сделать с Борей Мильграмом в Перми. Ну, вот как-то мы встали дыбом и вернули его на место. Представляете? Наша власть сделала шаг назад. Совершая глупость, сделала шаг назад и исправила эту глупость. Это потрясающе. Это так редко и нетипично. Мы сделали это. Вместе собрались и вдруг высказались.

Мне кажется, сейчас, в очень трудные времена, очень опасные, очень страшные… Очень это похоже… Не буду говорить, на что. Но сами понимаете. Нам нужно вместе соединиться и очень внятно давать отпор этому.

Источник публикации Театрал-онлайн