Ранее премьера планировалась на 1 апреля, но из-за зафиксированного в театре случая коронавируса спектакль пришлось отложить.

В связи с введением в Австрии четвертого локдауна и запретом на проведение крупных культурных мероприятий спектакль прошел без зрителей. Видеоверсию спектакля можно будет посмотреть на территории Европы и России с 18 апреля, с 15 часов по московскому времени, на сайте ARTE Concert. Запись будет доступна для просмотра 30 дней.

Публикуем интервью Кирилла Серебренникова о Вагнере и «Парсифале», размещенное на сайте Венской оперы (перевод с немецкого Даниила Локшина).

Три вопроса Кириллу Серебренникову

В апреле увидит свет новая постановка «Парсифаля» Рихарда Вагнера. Режиссура, декорации и костюмы Кирилла Серебренникова, который сделал себе имя в равной степени  как театральный, оперный и кино- режиссер. Как режиссер музыкального театра он запомнился, в том числе, постановками «Золотого петушка» (Большой театр, Москва), «Саломеи» (Государственная опера Штутгарта), «Так поступают все женщины» (Цюрихский оперный театр), «Набукко» (Гамбургская государственная опера).

В кратком интервью он приоткрывает свое видение сложного вагнеровского музыкально-драматического сочинения.

Каким было Ваше движение к «Парсифалю»? Появилась ли главная идея спонтанно, или ей предшествовал некий прообраз, зародыш, из которого выросла Ваша работа?

КС: Я иногда говорю, что не придумываю постановки, а вспоминаю их. То есть, в меня закрадывается чувство, что я это уже где-то видел — я имею в виду, где-то глубоко внутри — и тотчас же возникает образ. Но в нем есть некоторые изъяны. И эти изъяны, эти белые пятна, я затушевываю и раскрашиваю в процессе работы. Это связано с особенностями моей работы, моей памяти и восприятия.

Я также чувствую, что собираюсь рассказать несколько историй, подобно тому, как это, вероятно, происходит с каждым режиссером или автором. А затем я записываю свои воспоминания.

Я думаю, что между драматическим театром и оперой меньше сходства, чем между съемками фильма и постановкой оперы, потому что в драматическом театре пьеса возникает по существу из ничего. Театральная пьеса — не что иное, как черные буквы на белой бумаге. Ты выходишь на репетиционную сцену, у тебя нет с собой ничего, и ты должен произвести на свет пьесу из воздуха. Имея дело с оперной постановкой, ты начинаешь всегда с огромной глыбы, которая зовется музыкой. И ты работаешь с этой музыкой, которая может заполнить все, что только можно, любую брешь.

Вагнер был зачарован буддизмом, Вы лично тоже увлекаетесь буддизмом — играет ли это какую-либо роль в Вашем подходе к «Парсифалю»?

КС: Я думаю, что буддизм, которым интересовался Вагнер, и буддизм, которым интересуюсь я, совсем разные вещи. Во-первых, я знаком не с восточным вариантом буддизма, а с его европейской версией. Вагнер, насколько мне известно, интересовался некими восточными ответвлениями буддизма. Но и это было пересказом европейцев, которые там побывали, что-то услышали, что-то узнали, получили какую-то информацию и написали об этом книги. И Вагнер интересовался именно этой версией буддизма. Скорее всего, он интересовался созданием какой-то метарелигии, которая все объединяет. И в буддизме, как в очень старом учении, он видел источники других религий и всего того, чем духовно питается человечество. К тому же, нужно добавить, что буддизм в конце XIX, в начале XX века еще не был таким пацифистским, он не призывал к так называемому отказу от насилия. Мы знаем, что у буддистов в то время были боевые отряды, что они вели войны, что они были бойцами и что в то время имело место большое число убийств и сражений за территории. Значит, буддисты были крайне воинственными кровожадными парнями. Это только сейчас буддизм стал для нас знаком в высшей степени мирного призыва к ненасилию, к гуманизму. Тогда это было совсем не так. А Вагнера интересовало главным образом создание собственной религии. И я думаю, что это гораздо, гораздо более интересно.

В постановке, которую я буду делать, я бы хотел поразмыслить и проследить, как в закрытом мужском сообществе — в нашем случае это тюрьма — рождается нечто, схожее с новым культом, новой религией, новым учением.

Опера кончается «исцелением» раны Амфортаса — во втором же акте Кундри поет: «Пусть никогда не исцелится моя рана!». Роль искусства, в Вашем понимании, состоит в исцелении ран или в том, чтобы, наоборот, эти раны растравить?

КС: Я думаю, что искусство не исцеляет раны, но и не растравляет их, не сыпет на них соль, искусство — это и есть рана сама по себе. Это как раз и есть искусство, иначе говоря, тревога, боль, одним словом — кровоточащая рана.