– Многие из ваших студентов вас порадовали?
– Лучшими были выходцы из теперь уже бывшего СССР. Почему? Фортепианная школа, традиции, совсем другое отношение к музыке. Хотела бы особо отметить Джулию Зильберквит, Александра Палея, Александра Мндоянца и Голду Вайнберг-Тац.
– А что такое школа в таком вот контексте? Можно ведь и сто часов в неделю заниматься, но все равно ученик не достигнет уровня Рихтера…
– Конечно, нужны еще и талант, и желание. В моем классе ленивых не было. Кому нужно было больше заниматься, тот и сидел за инструментом дольше.
Рояль – не ударный инструмент. Этому учили меня, этому учила и я. Все артисты, которые когда-либо выступали в Бакинской филармонии, помнят белый с золотом «Бехштейн». Его любили и Давид Ойстрах, и Эмиль Гилельс. Помню, первым дирижером в моей жизни были Николай Аносов, отец недавно ушедшего от нас Геннадия Рождественского. Мне было 9 лет, и я играла с ним один из концертов Бетховена. На том самом рояле. Шла война, а филармония работала. Как-то папа принес домой билеты на концерт, так я впервые в жизни услышала игру Святослава Рихтера. Он тоже играл на этом «Бехштейне».
Местные педагоги приводили к великим пианистам своих учеников на прослушивание, и гастролеры никогда не отказывались, это была традиция. Моя бакинская учительница Мария Львовна Быкова привела меня к Генриху Нейгаузу. Он прослушал меня и еще одну ученицу Марии Львовны, Тамару Гусеву, которая была старше меня на 2 года. Похлопал нас обеих по плечу. А в антракте подошел ко мне и поцеловал в лоб. С Тамарой случилась истерика.
– А на критику обращали внимание?
– Я спрашивала многих своих коллег – читают ли они критические отзывы о своей игре? Все дружно отвечали, что нет. Но я уверена – все врали. Из критического отзыва, написанного профессионалом, можно вынести для себя что-то важное. Ко мне критика была благосклонна, но все же самая суровая была в Москве. В советских газетах отделами музыкальной критики в газетах не всегда заведовали музыканты. Одна из первых прямых телетрасляций концерта симфонической музыки, я за роялем, за дирижерским пультом – Евгений Светланов. После последних аккордов и аплодисментов меня проводят за кулисы, к телефону. На другом конце провода – Эмиль Гилельс, который всегда был скуп на похвалы. Он сказал мне много добрых, теплых слов, поблагодарив за исполнение. А на следующий день в одной из газет было напечатано: «Давидович подчеркнула лишь самые мрачные стороны рапсодии Паганини». Я согласилась и с критикессой – то ли Игнатова, то ли Игнатьева ее фамилия – рапсодия действительно невеселая по характеру.
– В разные годы из СССР на Запад уехали несколько высокопрофессиональных музыкантов, но мировой успех завоевали, пожалуй, лишь вы и Ростропович.
– Да, многих поначалу привечали и в Белом доме, и в лучших нью-йоркских домах. А жизнь настоящего музыканта – это выступления, которые кто-то должен организовывать. Даже самому известному в своей стране исполнителю помогает на Западе пробиваться импресарио, берущий на себя все заботы. А многие наши приезжали, надеясь на ореол беглецов от Советов. И после громких дебютов в Карнеги-холле сидели без работы, раздавая интервью о тяготах своей жизни в СССР. Мне рассказывать газетчикам было нечего, до момента отъезда из Москвы я побывала почти во всех европейских капстранах и вообще уезжала к сыну, а не за длинным рублем.
– Эмиграция из СССР была дорогой в один конец. Вы верили, что когда-нибудь вновь вернетесь в Россию?
– Нет, не верила. Тогда это казалось невероятным. Но когда мы с Димой приехали, нас встречало огромное количество людей, все билеты на наши концерты были проданы.
– Ваше самое первое впечатление от Америки?
– Не надо было бы задавать этот вопрос… Нас (а я приехала в Нью-Йорк с пожилой мамой и младшей сестрой) привезли в маленькую гостиницу на Манхэттене, главными «жильцами» которой были полчища тараканов. А через несколько дней на меня на улице напал мужчина-афроамериканец: он вырвал у меня сумочку, я упала, сильно повредила ногу. А через неделю нужно было улетать на гастроли в Европу. Мама твердила как заклинание: «Бэллочка, забудь все, лети, играй, играй, играй!». Нога заживала несколько месяцев, но ни одного концерта я не отменила. И каждый раз с гастролей возвращалась в Нью-Йорк только потому, что в нем жили мои близкие.
– Какой из наград вы особенно дорожите?
– Я дорожу всем тем, что связано с Шопеном. Об этом я много написала в своих воспоминаниях. Я ведь была в его келье, на испанской Майорке. Мне разрешили в этой келье позаниматься, а вечером, в том монастыре я играла. Знал ли Шопен или нет, что все его произведения – для пианистов, чьи руки не обладают широкой растяжкой, как и мои, – не так уж и важно. Куда важнее для музыканта не заболеть артритом. И когда мне поставили этот диагноз, я приняла решение уйти со сцены. И, можно сказать, как только я прекратила играть, я прекратила жить. Выручают книги, много читаю. Конечно же, прочитала и недавно вышедшую в свет, благодаря усилиям крупнейшего издательства России «Музыка», Димину книгу «Диалоги».
Любимая фотография – снятая после одного из моих концертов в Амстердаме, в зале Концертгебау. Именно ее я выбрала для обложки своей книги. Там прямо со сцены вверх уходит крутая лестница, по которой эффектно поднимаются за кулисы солисты и дирижеры. Я на ней пару раз падала. Эта лестница отняла немало здоровья у Ойстраха и Кондрашина. В последние годы своей концертной деятельности, выступая в Концертгебау, я ее избегала, выходя на сцену и уходя с нее вместе с оркестрантами. Кстати, именно голландцы организовали два моих юбилейных торжества – когда мне исполнилось 70 и еще через пять лет. Приехала Майя Плисецкая, Родион Щедрин написал концерт, который посвятил мне. Кстати, я, как и Майечка, рыжеволосая. В Голландию я особенно часто приезжала, и как-то в гримерную к Диме, выступавшему в Амстердаме, зашла пожилая голландка, рассказав, что в течение 30-и лет она приходила на каждое мое выступление в Нидерландах.
Когда пианист на сцене, то его видят зрители, как минимум, два часа. И в профиль (когда играешь), и в фас (когда раскланиваешься). Так что женщина-пианист должна отличаться своим видом от мужчин. А сегодня пианистки редко обращают внимание на свою одежду. Даже на афишах я порой вижу такие фотографии, что мне и не хочется идти на концерт – непонятно – то ли идет пианистка на пляж, то ли с пляжа. В концертном зале не стоит задумываться о том, какой длины ноги у солистки, есть ли у нее декольте. Мой первый запрос к портнихам, шившим мои концертные платья, – удобство наряда; вторым требованием всегда была длина рукавов.
– Вы осознаете свою гениальность?
– Мне было не до этого. Музыка затмила все, я даже ни одного иностранного языка так и не выучила. В 1949 году, приехав в Польшу, победив там на конкурсе, я провела в этой стране какое-то время. Потом приехала вновь через 9 лет, и мне не нужен был переводчик. Но этим все в лингвистическом плане и ограничилось.
Плюс у меня были хорошие педагоги. Когда я занималась у Константина Игумнова (мы переехали из Баку в Москву, когда мне было 12 лет), то как-то он включил мое имя в программу отчетного концерта, который давали его студенты. Я играла Баха. В одной из центральных газет после этого концерта вышла заметка, в которой говорилось, что «выступление Б. Давидович было лучшим». Игумнов несколько месяцев делал все для того, чтобы эта заметка не попалась на глаза ни мне, ни моим родителям. Так меня воспитывали. Ни тогда, ни потом не случалось у меня соблазна к тому, чтобы изменить свое понимание, или, быть может, непонимание этого вопроса.