С ПВМ меня связывали отношения соучеников и друзей. Первое было очень коротким периодом: год-два (в Ленинграде в 1960-1962), а второе – всю жизнь, но более активное общение – в Москве с 1978 до моего отъезда в Израиль в 1990 году, особенно с начала 1980-х.
Хотя виделись и встречались мы с ним не так уж много, но то начало, которое было положено на первом этапе, — определило все. Это как родство: независимо от того, кто где находится, общаешься или нет, вспоминаешь или нет, ты просто знаешь, что есть очень близкий человек, который был дан тебе от природы. И тебе не нужно ничего делать для того чтобы приблизиться, сохранить или развить с ним отношения, все есть само собой.
Многое выпало из памяти целыми блоками, остались обрывки, картинки, короткие сцены. Но те, что остались – все окрашены эмоциональной памятью, она оказалось у меня более надежной. Все эти эпизоды – цветные, с ощущением воздуха, запахов и звуков. Боюсь поэтому, что мое повествование будет не столько о Петре, потому что, как я теперь понимаю, я знала о нем совсем не много, а о моем восприятии его. Но, возможно, и в этом окажется какая-то объективная ценность.
Мы встретились в июне 1960, на приемных экзаменах в Ленинградское Музыкальное училище при консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова. Этой конкретно встречи я не помню, просто понимаю, что ее не могло не быть, но помню
знание, что со мной на этот курс поступает сын Меркурьева и внук Мейерхольда – это как княжеское достоинство, которое автоматически придало некий элитарный статус всем нам. Это было все, что я тогда могла рассказать о себе.
Я учусь в училище при консерватории, на теоретико-композиторском отделении, на одном курсе с сыном Меркурьева / внуком Мейрхольда. Мне было 14 лет, ему – 17. Но разница между нами была не три года, хотя они очень существенны в этом возрасте, а намного больше.
Во-первых, мы были из совершенно разных миров. Я из мира послереволюционный ленинградской технической интеллигенции, к искусству отношения не имевшей, хотя и очень начитанной. У меня за плечами кроме музыкальной школы, приключенческой литературы и дворовых игр ничего не было. Меня растили как светлое послевоенное поколение, оберегая от ужасов пережитого. Если я не могла не знать по фильмам 1950-х кто такой Василий Васильевич Меркурьев, то о Мейерхольде — белый лист пост-гражданско-культурной катастрофы – ведать не ведала (только по реакции родителей на это имя, я понимала, что вдруг приблизилась к чему-то, что дорого их другой, скрытой от меня, жизни).
Петя же был из мира искусства в двух поколениях. Он был ниточкой от переживших эту катастрофу. Одно его упоминание того, что Маяковский посоветовал его маме взять “хвост” от фамилии Мейерхольд и зваться “Ириной Хольд” было достаточным для ощущения Пети такой ниточкой. Он таким образом связывал нас не просто с прежними поколениями, но с каноническими фигурами. А что касается именно возраста и разницы в годах, — ее-то как раз не было, и вот по какой причине.
ПВМ сам был человеком вне поколений. Если я, как и большинство, тянулась к сверстникам или старшим и соответственно выбирала друзей, то среди его друзей были люди самых разных возрастов. Это было одной из его черт, которые на меня повлияли, за что я ему очень признательна.
Благодаря ему я научилась смотреть на людей вне их возрастных, сословных и каких-либо еще ценностей. Он выбирал себе в друзья и ценил людей по иным критериям, чем те, что успели сложиться тогда в моей юной жизни. Наверное, он просто ценил в них человечность, искренность.
А может быть ощущал в них расположение, которое ему самому было необходимо. Как ему всегда хотелось пить — невероятный водохлеб — так у него всегда была жажда новых людей. Но, поразительно, он не только не забывал старых, но необычайно ими дорожил.
Как я теперь понимаю, Петя был типичным случаем экстраверта. Он и сам говорил, что не может находиться один. С возрастом это, наверное, стало более сбалансированным, написал же он свои книги! Значит, смог сосредоточиться. Но в юности он, по-видимому не мог и учиться толком, потому что не мог себя заставить сидеть и работать. Время, которое он проводил с друзьями, то есть строго говоря, болтался, было вне всяких пропорций. В нашем Училище, если он как-то еще перешел на второй курс, то там так и застрял, всегда были академические отпуска, он был слаб здоровьем, что-то упоминался туберкулез, и в конце концов отчислился или был отчислен, я никогда не спрашивала. Я не знаю, как он сумел закончить Харьковское училище, наверное, повзрослел, и, наверное, это было не очень просто. Самое главное, что он все же вырос в человека, который смог работать. Но его работа — это action. Он и называл себя деятелем. Так оно и было. Это считалось как бы ниже достоинством, чем создание реальных ценностей или овладение конкретной профессией. Это не то, чему учили, по крайней мере тогда у нас, но это безусловно один из его талантов, который он сумел реализовать.
Он очень привязывался к своим учителям. Например, я помню Гертруду Арнольдовну, я думаю, что она была его учительницей в школе. Как выяснилось, мы с ней жили где-то рядом в Автово. Обычно, если Петя приезжал ко мне, то он заходил и к ней (иногда вместе со мной) или наоборот. Но никогда не пренебрегал возможностью с ней увидеться. Так же и с Саррой Евсеевной Белкиной. Мы все ее очень любили, как и она нас, но с годами, когда раскрывались новые горизонты, работа, дети и т. д., любовь к ней становилась все более виртуальной. Не то у Пети. Он, по крайней мере по моему впечатлению, не потерял ни одной из юношеских привязанностей, он не жалел времени на поддержание отношений. Возможно, что, не обретя ни семьи, ни детей, он не то чтобы не стал взрослым, но не перестал быть юным, как-то так.
Его присутствие никогда не могло быть незамеченным. Не только из-за внешности, которую ни с кем не спутаешь – высоченный, породистый, с крупными чертами лица, особенно красивым лбом и бровями и карими глазами умной и преданной собаки, – а из-за свойств личности. Он, насколько я знаю, никогда не доминировал намеренно. Это получалось само собой, просто потому что его любили, с ним было хорошо, просто, весело, интересно. Его общество было приятным и комфортным. Я думаю, что это пример харизматической или магнетической личности. Такое свойство или есть, или нет. В нем это было. Конечно, мое определение его личности не может быть объективным, потому что оно изначально сформировано его “фамильными гербами”. Точнее оно должно быть лишь у тех, кто успел его узнать раньше, чем услышать об этих “гербах”.
Но все же, видя его в различных обстановках и окружениях, могу утверждать, что его поведение было всегда одинаковым. В нем была какая-то простота, ровность и самодостаточность, равно далекие от любых неприятных крайностей: ни высокомерия – ни заискивания; ни умничания – ни дурачеств; ни гнева, ругани или сердитости – ни … а вот какого-то одного антонима, пожалуй, нет, потому что его положительные проявления были многообразны: он любил восхищаться, ценить и любить людей. Не то, чтобы у него был иммунитет к огорчениям, обидам или недовольствам, но он никого этим не “грузил”. Сама его природа как будто требовала постоянно находиться в состоянии восторга. Вот картина, которая четко стоит у меня перед глазами. 12 апреля 1961 года. Мы в конце первого курса Училища. Мы должны были разделить это экстатическое переживание — полет Гагарина в космос. Петя приехал в Автово, и мы идем взявшись за руки, как обычно, по левой стороне нашей улицы Строителей, Петя в своем элегантном сером мантеле. Можно сказать, оживший в нашей реальности Скрябин.
От Пети я узнала, что подарки на день рождения могут быть не только в виде вещи: сумочки, шарфика, книги или пирожных, – но и совсем другие. Он подарил мне билет на концерт Рихтера. В то время как я даже не пыталась, зная, что это невозможно, для Пети касса Филармонии была другой. Поразительно: ни сумочки, ни шарфика уже давно бы не было, а этот королевский подарок ярко запомнился.
Мы переписывались летом. Чувствовалось, что он любил писать письма. У меня не хватило ума их сохранить. Не умела ценить ни настоящее, ни себя в нем. Все тогда казалось лишь прелюдией к настоящей жизни и представляло собой вечное томление, поддерживаемое дразняще-независимым обликом и духом Ленинграда, которому не было до меня дела. О чем мы писали друг другу — не помню. Почерк у него был ясный, но не простой; элегантный, уверенный. В игре его элементов, можно сказать, дизайне, было много эмоциональной информации. Это почерк зрелого человека и яркой индивидуальности. Он волновал и прибавлял адресату достоинство. Письменный слог был непринужденный, легкий и свободный. Такой же каким он говорил.
Я не бывала у них дома, за исключением одного раза, когда Петя заболел, и я пошла навестить больного товарища. Он попросил купить что-нибудь поесть, купила пельмени. Когда Петя их съел, он почувствовал себя хорошо. Видно, он просто был голоден. Я не бывала и на даче, о которой много слышала от него. Но на самом деле это не совсем так. Задолго до нашего знакомства, в 1956 году я была в пионерлагере от завода «Электросила» в Громове. Однажды нас повели на экскурсию «на дачу Меркурьева». Помню, пожалуй, что Василий Васильевич сидел перед нами, несколько на расстоянии, и что-то рассказывал. И помню, что девочки потом говорили о больших собаках там на даче, я сама их не видела.
А про кошку однажды, в поздние годы рассказывал Петя. Василий Васильевич и Петя сидели и говорили о том, что кошка состарилась. Это был в ее присутствии. Кошка ушла и через некоторое время принесла в зубах мышь. Доказала, что она еще может. Я думаю, что эта интерпретация была абсолютно верной. Я слышала подобные рассказы о кошках, свидетельствующие о том, что они — не знаю все ли, всегда ли — понимают совершенно точно, чтó говорят о них хозяева.
Мы потеряли друг друга из виду в Ленинграде, году в 1966, после неожиданного и необъяснимого эпизода, когда Петя вдруг возник и стал настаивать на том, чтобы мы поженились. Я отказалась, и на этом ленинградская часть наших отношений закончилась. В 1970-х каждый своим путем оказался в Москве. Я вышла замуж за Сергея Рыцарева, а Петя — точно не знаю, наверное, его переезд тоже был связан с кратковременной женитьбой на москвичке Любе. Мы встретились неожиданно, весной 1978 года, в Союзе композиторов, где Петя уже работал в Детской комиссии. Незадолго до этого он похоронил маму, а я была беременна Димой. Мне кажется, это символичное продолжение жизни было ему очень дорого. Скольких-то лет разлуки как не бывало. Диму он очень любил и часто называл его своим ласковым “сябака”. Однажды в начале 1980-х, утром в выходной, после того как Петя у нас ночевал, мы долго сидели на кухне за завтраком и болтали. Болтали — это неверное слово: слушали Петю, с его никогда не надоедавшими анекдотами, байками, подражаниями. Маленький Дима залез к Пете на колени (дядя Петя у детей по сей день очень светлое воспоминание). Петя его прижал к себе со своим ласковым “Сябаака”, но никто не знал, что у Димы за щекой оставалось какао с чем-то там. И когда Петя прижал его щеку к своему плечу, все это эффектно брызнуло к нему на пуловер. Мы были ужасно смущены. Петя всегда одевался элегантно, и пуловер был какой-то нежно серо-голубой из ангоры, а по тем временам вывести пятно с такой одежды было целой историей, вещь казалась испорченной (может быть так оно и было, я, к стыду своему не поинтересовалась и не проследила. А может и спрашивала, но он отмахивался, типа все в порядке). Не знаю, запомнила бы я этот эпизод или нет, если бы меня не поразила Петина реакция. Реакция была нулевая. Мы, конечно, все рассмеялись, но по-разному. Если у нас был смех, смешанный с неловкостью, то у него просто смех. Не проскользнуло ни тени досады. Что это? Такое безупречное владение собой? (Прямо по Чехову: хороший тон не в том, чтобы не пролить суп на скатерть, а в том, чтобы не заметить, если это случилось у другого). Безусловная любовь к объекту ласки? Эта сцена так и стоит у меня перед глазами.
Артистизм был его натурой, естеством. А натура – артистизмом.
С самых первых дней нашего знакомства я помню его с дирижерскими жестами. А вместе с ними и безапелляционные приговоры дирижерам: этот гениальный, этот — бездарность (частое слово у Пети). К себе он был критичен и любил отшучиваться выражением «На детях великих людей природа отдыхает».
Он всегда чем-нибудь смешил. Мы часто наслаждались его подражаниями Брежневу. Анекдоты не повторял, более того, у Сергея было впечатление, что он сам их придумывал, но свои словечки и примочки, вроде того, что всем давал отчество «Израилевна» – сколько угодно, и это не надоедало. Некоторые из них въелись, особенно “кишмиринтохес натощак”, над этимологией которого я никогда не задумывалась. Просто это было смешно в его произнесении и воспринималось чисто сонорно, ассоциируясь скорее с французским словом “кошмар” и кишечными неполадками, чем с идишевским бытовым ругательством. Я осмыслила этимологию лишь недавно, когда, предупреждая о трудностях какого-то этапа в работе над дипломом, я употребила это выражение и увидела удивленные глаза своей дипломницы, родом из Житомира, которая ожидала от своей руководительницы чего угодно, только не этого. Но оказалось поздновато, пришлось долго объяснять и оправдываться.
Петя нередко ночевал у нас. Поводом часто была фаршированная рыба, которую я делала, пользуясь близостью магазина Океан в нашем Чертаново. Он спал в гостинной, на диване, подлокотники которого к счастью были не сплошные, и мы все помним, как через них просовывались его ноги, не умещавшиеся на самом диване. На ночь он всегда просил том Музыкальной энциклопедии, говоря, что любит читать энциклопедию. Может, и правда любил, может чуть-чуть поза, или хорошо от нее засыпал, не знаю, но такая вот «фишка».
Он с удовольствием приезжал к нам на осенние заготовки кислой капусты. Мы делали на всю зиму и держали ее на балконе. Несколько лет это было как ритуал. Сережа привозил машину кочанов. Нужно было резать ее, натирать морковь и мять с солью. Петя аппетитнейшим образом грыз кочерыжки, и работа кипела. На эти сессии Петя приезжал с Андреем Устиновым, так мы и познакомились.
Уж не знаю как, скорее всего, на фоне собственного бездельничанья в Училише, Петя ценил меня профессионально. Конечно, контраст на занятиях был яркий. Я — пришедшая в Училище с хорошей школой (я училась во Фрунзенской), отличница! Он — по-моему без какой-либо основательной подготовки, плюс неспособный к систематическим занятиям, имел на уроках весьма жалкий вид. Я сама не знала, недавно мне сказала моя сестра Нина, что Петя всегда говорил: Марина будет профессором. Как ни странно — стала. Правда ни в Ленинграде, ни в Москве академическая система меня не принимала, нужно было уехать в Израиль и стать «Мариной Израилевной» (хотя и не Нестьевой, как, наверное, пошутил бы Петя). Хотя поначалу и там академия меня не принимала. Помогла лишь массовость российских ученых, благодаря которой нас взяли на работу в университеты, в значителной степени на деньги Министерства Абсорбции. Профессорство свое я оправдала научными степенями, книгами, аспирантами, курсами, руководством местного музыковедческого общества и т. д., так что Петя — ты был прав, мне за твое пророчество не стыдно!
Неожиданно для меня, и, можно сказать, за моей спиной, Петя оказал мне протекцию. В начале 1980-х я работала в Музее Глинки, а может быть уже и в Центрмузинформе, наверное, там, и подала документы в Союз композиторов. Публикаций у меня было много, две книги, кандидатская, немало статей по советской музыке. Как потом выяснилось, одна рецензия, Владимира Васильевича Протопопова, была положительной, а другая — Екатерины Владимировны Андреевой, заведующей музыкальной редакцией на радио, — отрицательной. Петя, уж не знаю какое он имел отношение к Приемной комиссии и как он об этом узнал, организовал дополнительную рецензию, попросив Владимира Ильича Зака. Тот написал положительно, и меня приняли. Тогда-то Петя и сообщил мне все это. Его покровительство продолжилось. Он успел подготовить мое интервью по случаю защиты докторской, и оно вышло в тогда еще совсем новой газете «Музыкальное обозрение», экземпляр которой они с Андреем передали мне, буквально провожая нас в Израиль. Мы потом перезванивались, он присылал новые выпуски газеты, партитуры Ефрема Подгайца и Михаила Броннера, платил за нас взносы в Союз Композиторов… Я не хочу убирать его е-мэйл из Контактов. И очень плакала, когда, смотря празднование 25-летие «Музыкального обозрения», показали ролик с ним. Тут-то до меня дошло, что его не стало, а драгоценный подарок судьбы, связанная с ним мелодическая линия жизни, уходит в невозвратное, как будто уже и не мое, прошлое молодости и юности.
Бат-Ям, июнь 2014 — Тель-Авив, май 2016.
