Фестиваль «Мир музыки Всеволода Мейерхольда»

В 1999 году, к 125-летию со дня рождения Всеволода Мейерхольда, на его родине, в Пензе, впервые в мире был проведен фестиваль «Мир музыки Всеволода Мейерхольда».

Фестиваль организовали газеты «Музыкальное обозрение», Институт «Открытое общество» (Фонд Сороса), Пензенское отделение СТД, Музей сценического искусства имени В.Э. Мейерхольда в Пензе.

Художественный руководитель фестиваля — главный редактор «МО» Андрей Устинов. Консультант — зам. главного редактора «МО», музыкант, актер, внук В.Э. Мейерхольда Петр Меркурьев-Мейерхольд.

Приветствие фестивалю направили посол ФРГ в России Эрнст-Йорг фон Штуднитц и министр культуры РФ Владимир Егоров.

Мир музыки Всеволода Мейерхольда — это:

Оперы, поставленные Мейерхольдом;
Произведения композиторов классиков, которые Мейерхольд использовал в своих спектаклях;
Произведения композиторов-современников Мейерхольда — авторов музыки к его постановкам;
Произведения, которые слышал Мейерхольд.

Эти четыре вектора концепции фестиваля сформировали его программу.

Открывал фестиваль сольный концерт молодого, на тот момент 17-летнего скрипача Ильи Грингольца. В его программе были Соната Моцарта, чья музыка неоднократно звучала в драматических спектаклях Мейерхольда, Соната Брамса — композитора, напомнившего о немецких корнях Мейерхольда, «Размышление» из оперы Массне «Таис», за год до фестиваля (в 1998 году) поставленной в МАМТе им. Станиславского и Немировича-Данченко — театре, который стал последним местом службы Мейерхольда. Массне и Сен-Санс (в концерте исполнялась его «Интродукция и Рондо-каприччиозо») — французские композиторы, а Мейерхольд всегда восхищался французским искусством и культурой, не раз бывал в Париже, был знаком с выдающимися писателями и художниками своего времени: Аполлинером, Пикассо, Леже и другими. Завершала концерт «Мелодия» из «Орфея и Эвридики» Глюка — оперы, которую Мейерхольд поставил в 1913 году в Мариинском театре.

В сольном концерте пианиста Андрея Диева прозвучали сочинения композиторов, которых можно назвать в числе самых любимых авторов Мейерхольда: Дебюсси, Скрябина, Шуберта, Листа, Шопена. Фортепианная музыка, общение с пианистами — все это занимало в жизни и творчестве Мейерхольда значительное место, начиная с детства. Он боготворил Скрябина, а некоторые свои спектакли посвящал пианистам-современникам: «Горе уму» — Льву Оборину, «Пиковую даму» — Владимиру Софроницкому. Рояль был «героем» спектаклей «Учитель Бубус», где звучали 46 произведений Шопена и Листа, и «Горе уму», в котором использована музыка Шуберта…  «Когда Чацкий приходит в дом Фамусова, то его обязательно тянет к фортепиано», — писал Мейерхольд Б. Асафьеву. На музыку Дебюсси режиссер поставил пантомиму «Влюбленные».

В программе концерта Академического симфонического оркестра Саратовской филармонии (дирижер Владимир Зива, солистка — Млада Худолей, ведущее сопрано Мариинского театра) были фрагменты из опер двух Рихардов — Штрауса и Вагнера. Двух титанов немецкой музыки, двух великих оперных реформаторов. Мейерхольд пристально изучал и анализировал принципы оперной реформы Вагнера, огни оказали огромное влияние на его театр. «Тристан и Изольда» — первая оперная постановка Мейерхольда (1909, Мариинский театр). В 1913 г. он на этой же сцене поставил «Электру» Р. Штрауса. И не раз в концертах ставил Танец Саломеи, хотя замысел постановки оперы целиком не осуществил.

Завершился фестиваль «Мир музыки Всеволода Мейерхольда» концертом из произведений Прокофьева и Шостаковича, которые исполнили АСО Саратовской филармонии под управлением Владимира Зивы и Андрей Диев.

С обоими великим композиторами Мейерхольда связывала личная дружба и многие годы творческого сотрудничества. Шостаковичу он предложил написать музыку к комедии Маяковского «Клоп», и эта постановка стала одним из самых значимых достижений театра Мейерхольда, маститого режиссера и молодого композитора. Мейерхольд признавался Шостаковичу, что хотел бы поставить оперу «Леди Макбет Мценского уезда».

Творческие связи с Прокофьевым сложились еще до революции. В 1917 г. Мейерхольд взялся за постановку его оперы «Игрок» (замысел не был осуществлен). А несколько позже рекомендовал композитору сюжет оперы «Любовь к трем апельсинам». В 100-летию смерти А.С. Пушкина 1930-е годы Мейерхольд готовил спектакль «Борис Годунов» с музыкой Прокофьева, но помешала развернувшаяся кампания резкой критики режиссера, в результате которой театр Мейерхольда был закрыт.

Последним замыслом режиссера была постановка оперы Прокофьева «Семен Котко» на сцене театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Но этот спектакль поставить он уже не успел. В июне 1939 года он был арестован, а 2 февраля 1940 года расстрелян.

ЗАЯВЛЕНИЕ на имя Л. Берии
27 июня 1939 года

«Признаю себя виновным в том, что, во-первых: в годах 1923–1925 состоял в антисоветской троцкистской организации, куда был завербован неким Рафаилом. Сверхвредительство в этой организации с совершенной очевидностью было в руках Троцкого. Результатом этой преступной связи была моя вредительская работа в театре (одна из постановок была посвящена Красной Армии и “первому красноармейцу Троцкому” — “Земля дыбом”).

Во-вторых. В годы, приблизительно 1932–1935 состоял в антисоветской правотроцкистской организации, куда был завербован Милютиной. В этой организации состояли: Милютин, Радек, Бухарин, Рыков и его жена.

В-третьих. Был привлечен в шпионскую работу неким Фредом Греем (английским подданным), с которым я знаком с 1913 года. Он уговаривал меня через свою жену, которая была моей ученицей, бросить СССР и переехать либо в Лондон, либо в Париж.

Результатом этой связи были следующие преступные деяния в отношении моей Родины:

а) Я дал Грею рекомендательную записку на знакомство с зам. председателя наркомфина Манцевым, прося последнего принять Грея.

б) Я организовал Грею по его просьбе свидание с Рыковым в моей квартире.

в) Я дал Грею рекомендацию на его ходатайство о продлении визы на долгое проживание в СССР.

Подробные показания о своей антисоветской, шпионской и вредительской работе я дам на следующих допросах».

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Начало июля 1939 года

ВОПРОС: На предыдущем допросе вы заявили, что в течение ряда лет были двурушником и проводили антисоветскую работу. Подтверждаете это?

ОТВЕТ: Да, поданное мною на прошлом допросе заявление подтверждаю… В антисоветскую группу я был вовлечен неким Рафаилом, который руководил Московским отделением народного образования и одновременно Театром Революции, директором которого являлась Ольга Давыдовна Каменева (Розенфельд) — жена врага народа Каменева и сестра Иудушки Троцкого. Я же был заведующим художественной частью и режиссером этого театра. В то время я познакомился со статьями Троцкого в его книге о культурном фронте и не только впитал распространяемые в ней идеи, но и отображал на протяжении всей своей дальнейшей работы.

ВОПРОС: Почему эта вражеская книга оказала на вас такое влияние?

ОТВЕТ: Потому что Троцкий восхвалял в ней и меня. Он называл меня «неистовым Всеволодом», чем сравнивал с неистовым Виссарионом Белинским. Что касается Рафаила, то он хорошо знал о моих антисоветских настроениях и щедро отпускал средства на мои постановки в Театре Революции.

ВОПРОС: Стало быть, троцкисты поддерживали вас материально за то, что вы проводили по их установкам вражескую работу?

ОТВЕТ: Да, это было именно так. Моя антисоветская вредительская работа заключалась в нарушении государственной установки строить искусство, отражающее правду и не допускающее никакого искажения. Я эту установку настойчиво и последовательно нарушал, строя, наоборот, искусство, извращающее действительность.

ВОПРОС: Только по линии руководимого вами театра?

ОТВЕТ: Нет. Наряду с этим, я старался подорвать основы академических театров. Особенно сильный удар я направлял в сторону Большого театра и МХАТа, и это несмотря на то, что они были взяты под защиту самим Лениным… После 1930 года моя антисоветская работа еще более активизировалась, так как я возглавил организацию под названием «Левый фронт», охватывающую театр, кино, музыку, литературу и живопись. Мое антисоветское влияние распространялось не только на таких моих учеников, как Сергей Эйзенштейн, Василий Федоров, Эраст Гарин, Николай Охлопков, Александр Нестеров, Наум Лойтер, но и на ряд представителей других искусств.

ВОПРОС: Кто эти лица? Назовите их!

ОТВЕТ: Начну с кино. Здесь мое влияние распространялось на Сергея Эйзенштейна, который является человеком, озлобленно настроенным против советской власти. Нужно сказать, что он проводил и практическую подрывную работу. <…>

А мой выученик Эраст Гарин, израсходовав большие средства, сработал фильм “Женитьба” по Гоголю. Но эта картина, как искажающая классическое произведение, не была допущена до экрана.

Мой же выученик, режиссер Киевской киностудии Ромм, поставил фильм по сценарию Юрия Олеши “Строгий юноша”, в котором было оклеветано советское юношество, и молодежь показана не как советская, но, по настроениям самого Олеши, с фашистским душком. По линии кино — это все.

ВОПРОС: А на другие виды искусства ваше влияние не распространялось?

ОТВЕТ: Конечно, распространялось! В живописи, например, под моим влиянием находился Давид Штернберг. Еще более антисоветски настроен мой бывший ученик, художник Дмитриев. Что касается литературного фронта, то антисоветские разговоры, направленные против партии и правительства, я неоднократно вел с Борисом Пастернаком. Он вообще настолько озлоблен, что в последнее время ничего не пишет, а занимается только переводами. Аналогичные позиции занимает поэт Пяст. Вплоть до его ареста прямые антисоветские разговоры были и с писателем Николаем Эрдманом.

Я ничего не намерен скрывать, и расскажу не только о своей вражеской работе, но и выдам всех своих сообщников.

ВОПРОС: Не врете ли вы? Не оговариваете ли Илью Эренбурга?

ОТВЕТ: Нет, я говорю правду. Илья Эренбург, как он сам мне говорил, является участником троцкистской организации, причем с весьма обширными связями не только в Советском Союзе, но и за рубежом. В 1938 году он и французский писатель Андре Мальро были у меня на квартире и вели оживленную беседу на политические темы: они были уверены, что троцкистам удастся захватить власть в свои руки.

ВОПРОС: А вы, лично вы, разделяли эти предательские вожделения?

ОТВЕТ: Да, разделял. Больше того, именно я вовлек в нашу организацию и Пастернака, и Олешу, а несколько позже и Лидию Сейфулину. Ей я поручил антисоветскую обработку писательской молодежи, а Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства.

ВОПРОС: А в чем заключалась ваша антисоветская связь с Шостаковичем и Шебалиным?

ОТВЕТ: Шостакович не раз выражал свои озлобленные настроения против Советского правительства. Он мотивировал это тем, что, мол, в европейских странах его произведения очень ценят, а здесь за них только прорабатывают. В связи с этим, он выражал намерение выехать за границу и больше в Советский Союз не возвращаться. Что касается Шебалина, то он тоже был в большой обиде на партию и правительство, в связи с отрицательной оценкой его формалистических произведений.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
19 июля 1939 года

ОТВЕТ: Я скрыл от следствия одно важное обстоятельство.

ВОПРОС: Какое обстоятельство?

ОТВЕТ: Я являюсь еще и агентом японской разведки. А завербовал меня Секи Сано, который работал в моем театре в качестве режиссера-стажера с 1933 по 1937 год.

Прокурору Союза ССР
от арестованного (20 июня 1939 г) Мейерхольда-Райха Всеволода Эмильевича (год рождения 1874, немец)

Жалоба и заявление

16 ноября 1939 г. дело мое (№ 534) следственной частью ГУГБ НКВД СССР закончено (но до сих пор я, однако, на зачислен еще за другим соответствующим органом). Я безоговорочно подписал последний лист дела так же как безоговорочно подписывал ряд протоколов, делая это против моей совести.

Показания мои ложны.  Я оговаривал себя (клеветал на себя), я клеве¬тал на других

От этих вынужденно (я находился под давлением) ложных показаний Я ОТКАЗЫВАЮСЬ.

Эти вынужденно-ложные показания явились следствием того, что ко мне, 65-летнему старику (и нервному, и больному), на протяжении всего следствия применялись такие меры физического и морального воздействия,  каких я не мог выдержать, и я стал наводнять свои ответы на во¬просы следователя чудовищными вымыслами. Я лгал, следователь записывал, вымыслы эти еще и заострял, иные ответы за меня дикто¬вал стенографистке сам следователь, а я все это подписывал.  И даже тогда, когда физические меры воздействия прекращались и оставляли лишь моральные меры воздействия («психическая атака»), я не ре¬шался следственной части сделать то заявление о снятии своих под¬писей под протоколами, какое я делаю сейчас вот Вам, гражданин Прокурор Союза, потому, что надо мной все время висела угроза воз¬можного повторения вышеуказанных мер воздействия («будешь лгать, будем бить в три раза сильнее»).

Мне предъявлены обвинения по ст. 58 УК, по пунктам 1а и 11.

Я никогда не был изменником Родины, я никогда не участвовал ни в каких заговорческих организациях против советской власти, я не входил никогда ни в право-троцкистскую организацию, ни в какую иную троцкистского толка. И кто посмел клеветать на меня, что я был шпионом хоть одного из иностранных государств? Но следователи вынуждали меня репрессивными мерами в этих преступлениях «сознаваться», и я лгал на себя.

Прошу вызвать меня к себе, и я дам развернутые  объяснения и назову имена следователей, меня к вымыслам вынуждавших. Или дайте мне возможность изложить на бумаге все ответы на все вопросы, мне заданные, и снять всю накипь силой вызванной фантазии и передать изложенное соответствующему прокурору.  Вс. Мейерхольд-Райх.

Бутырская тюрьма. 13-XII-1939

Председателю Совета Народных Комиссаров СССР
Вячеславу Михайловичу Молотову
Заключенного Мейерхольда-Райха Всеволода Эмильевича
(год. рожд. 1874, б. чл. ВКП (б) с 1918 г.; Национ. Немец

ЗАЯВЛЕНИЕ

Чем люди оказывается во время испуга, то они действительно и есть, «испуг – это промежуток между навыками человека, и в этом промежутке можно видеть натуру такою, какая она есть» (Лесков). Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы воздействия и к ним присоединили так называемую «психическую атаку» – и то, и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых своих корней.

Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной как у ребенка, глаза оказались способными (при нетерпимой для меня физической и моральной боли) лить слезы потоками. Лежа на полу, лицом вниз, я обнаружил способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин.  Конвоир, который вел меня однажды с допроса, спросил: «У тебя малярия?» Такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи.

Когда я лег на койку и заснул, с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который перед этим длился 18 часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.

Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите. «Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!» — говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось: на последнем листе законченного следствием дела № 537 проступили страшные цифры параграфов уголовного кодекса: 58, пункт 1-а и 11.

Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами однажды: «Все оригинальничаете?»), человек, который знает недостатки другого, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), что я — шпион, что я — член право-троцкистской организации, что я — контрреволюционер, что я в своем искусстве проводил (сознательно!) вражескую работу, что подрывал основы советского искусства?

Все это налицо в деле № 537. Там же слово «формалист» стало синонимом слова «троцкист». В деле № 537 «троцкистами» объявлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он еще и террорист), Д. Шостакович, В. Шебалин, Н. Охлопков и т. д.

Будучи арестованным в июне, я только в декабре 1939-го пришел в некоторое относительное равновесие. Я написал о происходящем на допросах Л. П. Берии и Прокурору Союза ССР, сообщив в своей жалобе, что я отказываюсь от своих ранее данных показаний. Недостаток места не позволяет мне изложить все бредни моих показаний, но их множество.

Вот моя исповедь краткая. Как и положено, я произношу ее, быть может, за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом, я никогда не входил ни в одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклинал Иуду Троцкого!), я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью.

Говорить о троцкизме в искусстве просто смешно. Отъявленный пройдоха из породы политических авантюристов, такой человек, как Троцкий, способен лишь на подлые диверсии и убийства из-за угла. Не имеющий никакой программы кретин не может дать программы художникам. Окончу заявление через декаду, когда дадут такой листок.

Вс. Мейрхольд
2.1.1940 г.

Продолжение заявления
13 января 1940 г., Бутырская тюрьма

Тому, что я не выдержал, потеряв всякую власть над собой, находясь в состоянии затуманенного, притупленного сознания, способствовало еще одно страшное обстоятельство: сразу же после ареста (20.VI.1939 г.) меня ввергла в величайшую депрессию власть надо мной навязчивой идеи «значит так надо». Правительству показалось — стал я себя убеждать, — что за те мои грехи, о которых было сказано с трибуны 1-й сессии Верховного Совета, недостаточна для меня назначенная мне кара (закрытие театра, разгон коллектива, отнятие строившегося по моему плану нового театрального здания на пл. Маяковского), и я должен претерпеть еще одну кару, ту, которая сейчас на меня наложена органами НКВД. «Значит, так надо», — твердил я себе, и мое «я» раскололось на два лица. Первое стало искать преступления второго, а когда оно их не находило, оно стало их выдумывать. Следователь явился хорошим опытным помощником в этом деле, и мы стали сочинять вместе, в тесном союзе. Когда моя фантазия истощалась, следователи спаривались (Воронин + Родос, Воронин 4- Шварцман) и препарировали протоколы (некоторые переписывались по 3, по 4 раза). Когда я от голода (я ничего не мог есть), от бессонницы (в течение трех месяцев) и от сердечных припадков по ночам и от истерических припадков (лил потоки слез, дрожал, как дрожат при горячке) поник, осевши, осунувшись лет на 10, постарев, что испугало следователей, меня стали усердно лечить, тогда я был во «внутренней тюрьме» (там хорошая медицинская часть), и усиленно питать. Но это помогло только внешне — физическому, а нервы были в том же состоянии, а сознание было по-прежнему притуплено, затуманено, ибо надо мной повис дамоклов меч: следователь все время твердил, угрожая: «Не будешь писать (то есть сочинять, значит!?) будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела». И я все подписывал до 16 ноября 1939 г. Я отказываюсь от своих показаний, как выбитых из меня, и умоляю Вас, главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни.

Вс. Мейерхольд-Райх

Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой) и по местам от колен до верхних частей ног. И в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты…

Вс. Мейерхольд

Заявление
(от 24 января 1940 г.)

9 ноября 1939 г я был вызван на допрос. В кабинете, куда я был приведен, присутствовали: 1) военный прокурор. 2) начальник той группы, в которую входит следователь заменивший (в сентябре 1939) следователя, ведшего мое дело со дня ареста (след. Воронин) и 3) заменивший след-ля Воронина следователь Шибков.

Вследствие тех физических методов воздействия на меня со стороны следователей Воронина, Родоса и Серикова (я писал Вам об этом в моем первом к Вам обращении) и тех угроз, которые, как дамоклов меч висели надо мной и тогда, когда я поступил в распоряжение след. Шибкова, не оказывавшего на меня давлений в течение сентября и октября и лишь стеснившего меня [при первом (4 ноября 1939) и втором окончательном (16 ноября 1939) подписывании мною последней страницы моего дела] и вследствие направленной на меня «психической атаки» тремя вышеназванными следователями, выраженной, главным образом, постоянными угрозами снова «взять меня в переплет», — на допросе 9 ноября 1939 я опять потерял власть над собой, мое сознание опять было затуманенным, меня охватывала истерическая дрожь, и я проливал потоки слез.

Нельзя было мне, находившемуся в таком состоянии, давать на подпись протокола, 9 ноября составленного.

Я сделал прокурору заявление, что в период, когда я находился а распоряжении сл-ля Воронина, я делал показания под давлениями, это во- первых, во-вторых – что мне не было дано сл-м Шибковым достаточно времени для ознакомления с делом в день окончательного подписания дела (4 ноября 1939) и что, в-третьих, я хотел бы при вторичном просмотре дела сделать ряд исправлений и дополнений.

Прокурор дал следователю Шибкову указание, чтобы мне было дано еще раз дело для ознакомления с ним и чтобы мне была дана возможность внести исправления и дополнения.

16 ноября я был вызван сл-м Шибковым, однако количество времени мне было им отпущено еще меньше, чем 4 ноября, а в отношении тем, которых я хотел бы коснуться, приступить к писанию исправлений и дополнений, сл. Шибков меня очень сильно ограничил.

23 ноября 1939 я отправил на имя прокурора, присутствовавшего на допросе 9 ноября, заявление, в котором сообщил о том, что его указание сл-лю Шибкову выполнены им не в той мере, как то требовалось в интересах подследственного. И, кроме того, я просил в этом заявлении прокурора дать мне возможность говорить с ним с глазу на глаз, так как я считал необходимым сделать ему заявление о том, что я отказываюсь от всех показаний, сделанных под давлением в период допросов меня со стороны Воронина и Родоса, и отказываюсь также от тех ответов, которые я дал на вопросы, предъявленные мне 9 ноября 1939. Эти ответы человека, находившегося 4 ноября 1939 в состоянии крайне истерическом, ПОВТОРЯЛИ вымыслы (самооговоры) прежних показаний моих.

Однако прокурор, присутствовавший на допросе 9 ноября 1939, до сих пор не вызывает меня.

Это заставляет меня обеспокоить меня просьбой сделать зависящее от Вас распоряжение о доведении до прокурора, присутствовавшего на допросе 9 ноября 1939 следующих моих заявлений 1) в право-троцкистской организации (как и в других троцкистских организациях) участия на принимал, 2) контрревол. деятельностью не занимался, 3) шпионом никем не был завербован и шпионскую работу никогда не вел, 4) троцкистские тенденции в «Выстрела» А. Безыменского и «Командарме-2» Сельвинского я вытравлял к огорчению авторов, 5) к сожалению, я не знаю фамилии прокурора и адресовал мое заявление так «В Прокуратуру СССР Прокурору, наблюдающему за следствием». А может быть, это был тот прокурор, который будет докладывать мое дело в суде? Дошло ли до него мое заявление из-за неверной номенклатуры?! Не знаю.

Вс. Мейерхольд-Райх
24-1-40