<…>

В потоке бессознательного

В отличие от некоторых своих коллег, которые успешно выпускают сюжетные спектакли в содружестве с драматургами-либреттистами, Самодуров предпочитает работать один, опираясь на минимальное количество слов, избегая литературных источников. Поэтому в его «Ундине» нет ассоциативных имен, есть только пара Ундина и Беглец, другие ундины и отражения Беглеца, а также солисты дивертисмента из второго акта.

Театр подстраховался и предложил хореографу в помощь либреттиста (С. Коробков), но это было излишним, так как историю в балете Самодурова рассказывает танец, помещенный в специфический дизайнерский мир, переносящий зрителя из реальности в бессознательное.

Балет так устроен, что мы не понимаем, в каком мире живут герои, кто они и от чего бегут, потому что история происходит по всей видимости в режиме сновидения, сложенного, как узор «калейдоскопа», из красочных осколков бессознательных мыслей. Бегущего от обыденности (трафик мегаполиса, заурядные девушки, унылые традиции, брутальная реклама, навязчивый маркетинг, скрепы) героя накрывает лавина фантастического сновидения: на каком-то условном корабле случается катастрофа, гремит взрыв, бьются стекла, летят осколки, светящиеся неоновые колбы спускаются с колосников, занося на условный борт полчище бледных дев в серебристых пачках. Сновидение наследует желанию, а содержание нашего сна — это, собственно, исполнение желания. Такие желания мы обычно не афишируем, так как боимся признаться в них самим себе, но во сне они приходят сами.

Для описания потока бессознательных мыслей, реализованных в зрительных образах, Самодуров придумал особое хореографическое письмо, подобное арабской вязи — безостановочное, каллиграфически красивое и стройное. Язык сновидения иногда сравнивают с пиктограммами, в которые превратились буквы и слова. У Самодурова эти пиктограммы облечены в труднейшие балетные па нанизывающиеся друг на друга. Связоr столько, что хватило бы на несколько балетов! Запрет на дискретность, на прерывание танца Самодурову продиктовала музыка, в свое время прочитанная Аштоном в слишком реалистическом ключе.

<…>

Ундина в холодной войне

Скорее всего, Аштон недопонял язык Хенце, хотя формально композитор по тактам ответил на все запросы прихотливого либретто «Ундины». Балетная Англия тогда стояла на пороге рождения отечественного драмбалета, и внимание к бытовым мелочам в танце было предельным.

Хотя «родителем» нового английского жанра станет МакМиллан, Аштон готовил почву. Например, в его балете нашлось место разным светским вечеринкам с участием аристократических семей, сценам в порту, где орудовали корзинами торговки селедкой, матросы заигрывали с рыбачками (реалия, заимствованная у европейских художников XIX века, воспевших идеализированные красоты Неаполитанского залива), пили пиво, дрыхли на палубе и т.д. Надуманный итальянский антураж в либретто хило прикрывал реалию английского реалистического романа.

И у Хенце была тайна. Он жил в Италии на правах экспата, но мыслями был в Германии, и его жесткий романтизм жестокого века все равно наследует немецким классикам. Поэтому, когда Самодуров отменил бытовой контекст, так и не склеившийся у Аштона с музыкой, партитура обрела самодостаточность и как бы вернулась на место в истории немецкой музыки XX века. Оркестр Большого театра, ведомый Павлом Клиничевым, высветил жутковатый текст Хенце очень образно.

<…>

В любом случае, «Ундина» — это триумфальное прощание с драмбалетным направлением в Большом, настрой на танцевальную волну XXI века, погружение в актуальную реальность и создание нового языка танца, который будут учить и за рубежом. А не наоборот, как было у нас последнее время.

Хотя «родителем» нового английского жанра станет МакМиллан, Аштон готовил почву. Например, в его балете нашлось место разным светским вечеринкам с участием аристократических семей, сценам в порту, где орудовали корзинами торговки селедкой, матросы заигрывали с рыбачками (реалия, заимствованная у европейских художников XIX века, воспевших идеализированные красоты Неаполитанского залива), пили пиво, дрыхли на палубе и т.д. Надуманный итальянский антураж в либретто хило прикрывал реалию английского реалистического романа.

И у Хенце была тайна. Он жил в Италии на правах экспата, но мыслями был в Германии, и его жесткий романтизм жестокого века все равно наследует немецким классикам. Поэтому, когда Самодуров отменил бытовой контекст, так и не склеившийся у Аштона с музыкой, партитура обрела самодостаточность и как бы вернулась на место в истории немецкой музыки XX века. Оркестр Большого театра, ведомый Павлом Клиничевым, высветил жутковатый текст Хенце очень образно.