Мераб Гагнидзе — несомненно, один из самых талантливых и своеобычных отечественных композиторов наших дней.

Музыкант с необычной судьбой, в которой, как и в его творчестве, воплотилась драма художника, ярчайшей личности на сломе эпох. Лет 15–20 назад он был необычайно востребован, его произведения исполнялись в Европе и США, в Китае и России…

Сегодня его музыка звучит очень редко, а сам композитор не предпринимает усилий для того, чтобы изменить это положение вещей. Не продвигает свое творчество. Не мелькает на «тусовках». Не пишет музыку популярную (впрочем, никогда ее не писал), музыку для кино, которая сегодня чаще всего и делает композитора популярным (хотя в прежние годы озвучил немало фильмов). Не высказывается о современной музыке, что свойственно многим его коллегам.

Единственное интервью, известное тем, кто пытается следить за творчеством Мераба Гагнидзе, он дал в 1997 на «Радио Свобода» своему другу, дирижеру Илмару Лапиньшу, выступившему в роли ведущего. Вот некоторые мысли, высказанные почти 20 лет назад — редкий пример «прямой речи» композитора.

«Мне казалось, что музыку писать легко, а вот играть трудно… Я учился в консерватории по фортепиано, и мне все говорили: Мераб, давай параллельно занимайся композицией. Да я и так сочинял. По глупости, конечно.

Мне повезло, у меня был замечательный педагог Давид Торадзе. Потрясающая личность. Вот он меня за уши как- то взял и опустил вниз, чтобы я много о себе не думал. Он хирургически действовал. Но, конечно, только словесно. Потом я узнал, он как-то в тосте сказал, что Мераб единственный студент, которому я не написал ни одну ноту. Оказывается, другим писал, помогал, так сказать, гуманитарно. И у нас были очень теплые дружеские отношения. Я от него многому научился, не только в партитуре, но и по жизни.

Как только приехал сюда (в Москву — «МО»), я был один, и сейчас один. Но меня очень здорово поддержал Шнитке, он даже на работу меня устраивал. Денисов Эдисон Васильевич. Я считаю, Москва осталась без композиторов. Я помню, что на первом показе меня так ругали, и Губайдуллина заступилась за меня. Было с кого пример брать, у них великолепные партитуры. Мне не все нравится, это естественно, но есть там чудесные страницы.

Мои любимые инструменты — медь и ударные. Секция ударных и медь для меня самые главные.

Все говорят, что музыка — это движение души. Не знаю, никто не знает этого. Если кто-то будет определять, он будет врать.

В Библии сказано: живем для Бога, умираем для Бога, радуемся для Бога и так далее. Естественно, пишем мы, не пишем — все для Бога. Все на этом начинается, этим заканчивается.

По-человечески, если надо помочь, национальность не играет никакой роли. Все мы от Адама и от Евы. Как только начинаются разговоры о национальности, человек сразу становится диким.

Я думаю, что свобода — понятие выдуманное. Свобода — это мечта, но это невозможно. Человек не может быть свободным. Я живу вне общества, и это дорого стоит. Кстати, и всегда так жил. Хотя я работал в консерватории, в театрах, в ТЮЗе и театре Станиславского, дирижером, завмузом и так далее. Но я как-то умудрился остаться с боку, что ли. Это такая свобода. Но абсолютно свободным быть невозможно.

Самое дорогое — это любовь, которая есть, Бог самое дорогое, что дает. Это не деньги, не слава, не что-то другое. Человек, у которого есть любовь в душе, я не имею в виду секс и так далее, это тоже хорошо, но я сейчас имею в виду всеобъемлющую любовь, которая от Бога дается. И она, кстати, тоже бывает разная, есть маленькая любовь, она возрастает. Вот я желаю, чтобы у всех, у меня в том числе, она возрастала все время. Когда у человека в душе нет любви — это смерть. Там, где нет любви — смерть. Смерть очень сильная вещь, и только любовь может с ней спорить, она такая же крепкая, как смерть».

Коллеги композитора и все те, кто хоть раз прикоснулся к его звуковому миру, относятся к его Музыке как к какому-то Магниту, который притягивает и заставляет захотеть узнать — а что дальше? Услышать этот звуковой мир вновь.

В его музыке — свое особое пространство и время. Мераб как будто сам создает его, управляет им. Это его пространство и время. Ничье другое. И он забирает нас в путешествие по своему времени и пространству.

Его музыка — Боль нашего времени.

И Боль эта имеет особое время и пространство: звуковысотное, тембральное.

Диалог времен и пространств.

То ли это пространство и время Бога?

То ли природы?

Я искал аналоги, вспомнился Заболоцкий:

«… Природа вековая

из тьмы лесов смотрела на меня»!

Я поймал себя на мысли: как же человек, точнее, его характер, строй души и мысли, сердечное зрение, похожи на его музыку!

Как он похож на свою музыку! И уже не ясно — кто кого создал: музыка человека?

Человек музыку? Или Бог — их обоих? Или они нашли друг друга?

Или, как говорит сам Мераб,

«В Библии сказано — живем для Бога,

умираем для Бога, радуемся для Бога…

Естественно, пишем мы, не пишем — все для Бога.

Все на этом начинается.

Этим и заканчивается».

В прошлом году Мераб Гагнидзе был моим гостем в концерте абонемента «Персона — композитор» Московской филармонии. Готовясь к концерту, я попросил у Мераба список его сочинений. Оказалось, что этот список существует в единственном рукописном экземпляре. Редактор «МО» приехала к Мерабу домой, взяла на день эту бесценную рукопись и сделала ксерокопии.

К тому же список оказался неполным — видимо, композитор в какой-то момент перестал его вести.

В нем только 54 симфонии, а не 90.

22 сонаты, а не 39.

4 оперы, а не 12.

А еще — два интервью и старая биография.

Дома у Мераба нет Интернета. Может быть, и есть, но он им не пользуется.

Найти что-либо в интернете про Мераба Гагнидзе или его музыку почти невозможно. Разве что упоминания о его работе в кино.

У него нет фотографий.

В конце концов, я решил его сфотографировать. И накануне нашего концерта приехал к Мерабу домой на Ленинский проспект. Увидев в прихожей одинокий грузинский флаг и старый велосипед, я с удивлением воскликнул:

— О, велосипед! Сегодня это московский тренд!

— Это единственная вещь, которую я купил, — ответил он. — У меня же ничего нет. И квартира не моя.

— Как же ты занимаешься у окна (квартира Мераба выходит окнами на шумный Ленинский проспект)?

— Да мне этот шум не мешает. И вообще я не за роялем пишу.

В другом углу комнаты стопа нотных листов на стуле:

— А это что, бумага для будущих сочинений?

— Нет, это симфонии…

Несколько стен в доме занимают иконы. Мераб сам их делает.

Мы немного поговорили…

«Хорошо, что нас мало»

АУ | Расскажи, откуда родом композитор Мераб Гагнидзе?

МГ | Я родился 17 апреля 1944 года, в один день с Хрущевым, только ровно на 50 лет позже. Мама у меня красавица была. Такие большие глаза. Я ее спрашивал: «Ты когда спишь — глаза закрываешь?». Все мои сестры высокие — 1 м 75 см. Бабушка моя, Мария, мамина мама, была дворянкой, белокурая. А влюбилась она в крестьянина. Привела домой, а родственники выгнали его: «Как ты посмел свататься к дворянке?». Он был небольшого роста и очень красивый. Уехали они в Россию, в Ставрополь.

Там он открыл ресторан, разбогател. А когда пришли коммунисты, они закопали свои бриллианты и сбежали в Грузию. И все время разговоры были о том, что надо вернуться, найти эти бриллианты. Но так никто за ними и не вернулся. Сюда ко мне за 35 лет никто не приезжал. Только мама два раза приехала — и всё. Никого из грузин в Москве не знаю. У нас нет диаспоры. Вот армяне — шустрые. Они помогают друг другу. Как евреи, кстати. А грузин — сам по себе. Георгий Данелия, еще кто-то — и я здесь. И всё. Я‑то, естественно, не Данелия. Но он тоже задыхается — курит, наверное. Говорят, болтливому быку Бог рога не дает. Потому грузин так мало. Сталин кто был?.. Петр I — у него тоже грузинская кровь, его антихристом называли. Грузины сами говорят: «Хорошо, что нас мало».

Памяти сестер

АУ | Ты посвятил одну из симфоний памяти сестры…

МГ | У меня были четыре сестры: от первой жены моего отца и от первого мужа моей матери. Все умерли. Одна сестра, Тамара, была схимонахиня. Тоже высокая. Худенькая. Не пила, не курила — рак. Я ей сказал: «Постригись в монахини. Денег нет у нас». Она батюшку просила, еще кого-то — все отказали. А у нас в Тбилиси есть храм Троицы — главный храм в центре города. Огромная церковь, как храм Христа Спасителя. Там была старая игуменья (я забыл ее имя), и ей явилась Богородица и сказала: «Поезжай к Тамаре». Она приехала (конечно, машину дали от патриархии) к ней домой. Спрашивает: «Что тебе нужно?». «Я постричься хотела, все отказали». «Ты что? Богородица меня к тебе прислала». Тут же ее взяли в монахини. У нее боли были сильные, но как только ее постригли в монахини, все боли тут же прошли. Под колпаком Богородицы?! В монахини тоже посвящают не сразу — сначала надо трудиться… А ее — сразу, в монахини.

Прожила она еще месяца четыре и умерла… Я сестру не хоронил. Похоронили монахи…

Памяти другой сестры я посвятил симфонию, 29‑ю. Приютил сироту — ее сына. Мальчик на улице валялся, я его взял… Сейчас ему уже 19 лет. Хулиган вырос — ужас! Вот так, мое воспитание. У меня два сына, они выросли без меня — нормальные дети. А сироту вырастил я — вырос бандит. Красивый — сестра была очень красивая.

Деньги и вдохновение

АУ | Тебя мало исполняют…

МГ | На «Московской осени» (2015 — «МО») сыграют два моих сочинения: 89‑ю симфонию и Gloria памяти Немцова. Gloria меня попросил написать Марк Пекарский. Я ему сказал: «Если откажешься играть, я не обижусь». Он ответил: «Нет, ты что, Союз ставит это в концерт».

А симфонию сыграет в Иркутске Губернаторский симфонический оркестр, дирижирует Илмар Лапиньш. Мы друзья и ровесники. Он позвонил Галахову в Московский Союз: «Я хочу участвовать в “Московской осени”. Кого можно сыграть?». Галахов назвал фамилии: Жуков, Гагнидзе, другие. Илмар говорит: «Давайте Гагнидзе: мы друзья, я играл его симфонии».

Но я туда не поеду — дорого! На гостиницу денег не дают. Я лет 10 уже нигде не был. Каждый день платить 1000 рублей за гостиницу, с ума сойти?! За 1000 рублей я могу есть осетрину каждый день…

АУ | За 1000 рублей? Ну если только кусок осетрины купишь, полкилограмма. Тебе хватит полкило осетрины на день — и больше ничего?

МГ | Не знаю. Господь поможет, он мне помогает. Не было дня, чтобы я голодный был, или чтобы денег совсем не было. Откуда-то что-то появляется.

Деньги у всех есть, кроме меня. Я никак не зарабатываю. Раньше меня приглашали в Европу, и там мне платили. Запад помогал. А теперь — тишина, как будто ничего никогда и не было. Перестали звонить, и точка. Не знаю, в санкциях дело или в чем-то другом…

АУ | Наверно, надо напоминать о себе? Хотеть, чтобы тебя исполняли.

МГ | Нет. Никогда. Я так не могу. Если проявят инициативу сами — пожалуйста. А напрашиваться — нет. Какая разница, играют — не играют… Глупости все это.

«Утренний композитор»

АУ | Так для чего же ты пишешь?

МГ | Надо писать. У меня профессия такая. Я учился долго. Два факультета консерватории окончил, аспирантуру. Немножко чему-то научился, чуть-чуть. А что мне еще делать? Пишу.

АУ | А что вообще значит для тебя — писать музыку, кроме того, что это твоя профессия?

МГ | У меня с мозгами плохо, всякие панические атаки бывают. Мне врач сказал: «Кончайте писать вашу музыку! А то увидимся в Кащенко». Я стараюсь не писать уже лет 10.

АУ | Как же так — стараешься не писать? Уже 90 симфоний написано!

МГ | Я не планировал столько написать. Думал, напишу три симфонии за всю жизнь. И вдруг как-то пошло, понимаешь? Если музыка появляется в голове, я слышу ее звучание, и оно мне кажется интересным — надо записывать, чтобы не пропало. Не запишешь — через полчаса уже не помнишь.

А потом жалеешь: хороший кусок был, зря не записал. Иногда во сне что-то вижу — у меня есть «сонная музыка». Лень вставать, но думаю: «Завтра забуду». Встаю, беру партитурную бумагу и записываю, пока все спят. Потом запнешься, думаешь. Потом опять что-то придет. Примерно так.

Я подолгу не работаю. Некоторые целыми днями ждут вдохновения… А я работаю только утром, 2–3 часа.

Мой мальчик говорит: «Для чего ты этим занимаешься? Деньги за эту профессию не платят». И он прав со своей стороны, конечно.

АУ | А тебе ведь, в принципе, вообще ничего не надо…

МГ | А что делать? Хотеть можно сколько угодно, но я не могу накопить деньги, разбогатеть — за мой труд не платят. Я не виноват.

И потом, я не хитрый. Знаешь, говорят: «Шустрый да быстрый — выйдешь в министры. Храбрый с отвагой — станешь бродягой». Это про меня. Лучше быть бродягой, чем хитрым. Я не люблю хитрых. Я люблю простых людей.

АУ | Тебе все время хочется писать музыку?

МГ | Нет, только когда что-то приходит в голову. В мозги…

АУ | Утром ты пишешь музыку, а потом что делаешь целый день?

МГ | Молитвы читаю. Все святоотеческие чтения. После Библии я не могу читать художественную литературу. Вода. Измышления какие-то, философии — чепуха… Хотя, да, ум человеческий изощренный, но после Библии это смешно звучит.

Сейчас я каждый день играю этюды Шопена, чтобы форму не терять, чтобы появился профессиональный зуд. Нельзя же так играть — просто по нотам. Это же не секция Союза композиторов, а Концерт, люди заплатят деньги, им нужно художественное исполнение. И я пытаюсь этого добиться.

АУ | Ты даешь концерты как пианист?

МР | В последний раз я играл в 2004, в Большом зале консерватории, вот афиша висит. Директор ЦМШ устроил мне авторский вечер. Он играл 29‑ю симфонию, она ему очень нравится, он дирижировал сам. У них хороший оркестр. Там же все вундеркинды, с абсолютным слухом… Струнные играют чище, чем в любом другом оркестре.

«Мы не достойны Божьей любви»

АУ | Но какой-то смысл все же есть в нашей деятельности?

МГ | Есть, конечно. Я, насколько мог, вложил в свою профессию большой труд. Ничем больше не занимался (только спортом немного). И это, конечно, мне дорого. Но даже если будет плохой концерт, позорный, или зал будет пустой — думаешь, я огорчусь? Да ну!

Жизнь — суета сует. Томление Духа. Всё — ерунда полная? Я не знаю, сколько народу придет на наш концерт — 10 человек или 20. А через 50 лет (я говорю с оптимизмом!) нас никто не вспомнит. В зале будут сидеть другие люди. Мы пролетим как комары.

АУ | А в нашей жизни есть какой-то смысл?

МГ | Никакого. Абсолютно.

АУ | То есть мы как муравьи, что ли?

МГ | Да хуже, хуже! У муравьев — цивилизация. Они закон чтят, они вместе бегут куда-то. Здесь же — кавардак полный!

АУ | Ты же молишься. Ты же считаешь, что мир устроен по образу и подобию Божьему…

МГ | Нет. Человек создан по образу и подобию Божьему. Но во что мы превратились? Христос отдал свою жизнь за нас, чтобы хоть кого-то спасти. Бог же ненависти не испытывает, у него — любовь, душа. Мы его не достойны.

АУ | И что тогда все-таки? Очередной потоп?

МГ | Нет, потоп уже был. И Ной, и его дети. Огнем сгорит всё. Что в мире происходит? Одни убийства вокруг, война… Война не может быть великой.

АУ | А Великая Отечественная?

МГ | Это всеобщее преступление! То есть люди ежедневно, ежечасно убивают друг друга! Чем больше убьешь — тем больше заслужил орденов и званий. Но все равно ты убиваешь! Война — преступление. И животных мы развратили. Раньше были животные, но они не были агрессивны. А сейчас ко льву или тигру подойди — сожрет. Только великих он не трогает, которые рядом с Богом. Мимо пройдут — он их не тронет.

Был у меня знакомый – индус, йог. Он мне рассказывал о местном правителе — радже, которому было 100 лет. Видел несколько раз, как раджа стоял перед тигром. У них была такая беседа. Раджа, видимо, сообщал тигру что-то такое, что тигр поворачивался и уходил. Таких людей животные чувствуют.

У меня тоже был случай. Пошел я в зоопарк — один, вечером, но темно еще не было. Романтика. Молодой был. Подхожу к тигру. Он смотрит на меня так пристально. Я повернулся и пошел. Там горка, а потом прямая дорога, выход. По этой горке я поднялся (метров 20), обернулся, а тигр смотрит мне вслед. А потом что-то белое, огненное из него полетело на меня, даже куртку выжгло. Я не знаю, что это было…

В Библии всё — правда

АУ | Ты ходишь в церковь?

МГ | Я стал ходить в церковь, потому что прочел Библию. Мне мой товарищ Петя Марченко из Тбилиси подарил Библию. Я говорю: «Ты что, с ума сошел?». А тогда нельзя было ее достать. Я ее читал три года, медленно, с вниманием. Начал читать — думаю: еврейские имена какие-то… А прочел — и понял, что всё это правда. Надо перекреститься и читать. И стал в церковь ходить.

Сестру, Тамару, которую постригли в монахини, назвали в честь схимонахини Шушаник.

Я Михаил, кстати. Я причащался в 1990 в храме иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радость на Большой Ордынке. Отец Тимофей, довольно молодой, который меня причащал, спрашивает: «Имя?» — «Мераб». — «А при крещении какое?». — «Я не помню». Меня в два года крестили.

И два раза. Папа был коммунист, втихаря меня крестил. Потом бабушка, дворянка, еще раз крестила. Она не знала, что отец меня уже крестил. Так вот, отец Тимофей объявил на весь приход: «Будешь Михаил». Сейчас, если причащаюсь, говорю имя Михаил.

АУ | Ты молишься каждый день?

МГ | Молюсь, конечно, утром и вечером. И в церковь хожу — но не часто. У меня же не русское лицо. Люди озираются на меня, я не хочу их травмировать.

АУ | Молитвы специальные или на каждый день разные?

МГ | Есть утренние молитвы. Я читаю укороченные. Целиком всё прочитать невозможно. Час надо стоять и молиться. И потом, я уже старый. Старикам возможно послабление. Но я стараюсь. Попадешь в ад — на сковородку посадят.

АУ | Иконы ты делаешь своими руками?

МГ | Я еще в Тбилиси это начал. Причем Христос был католический, очень красивый. Я помню: две–три иконы сделал, потом уехал в Москву и здесь продолжил. Иллюстрации продаются: на Кропоткинской есть магазин, там я покупаю. Что-то мне дарили. Я просто доску вырезал и наклеивал на доску. У меня гиря есть — 32 кило, кладу сверху, прижимаю. Потом освящаю святой водой, у меня метелочка есть. На освящение всякой вещи есть молитва. Небольшая. И все, потом вешаю.

АУ | А зачем тебе это?

МГ | Не знаю, зачем. Мне просто приятно это — когда со святым встречаешься. Это же святое…

АУ | Если ты так живешь, то какой грех то на себе носишь? Есть в чем каяться?

МГ | Конечно! Люблю женщин, люблю выпить. Раньше я хулиган был! Напивался… Меня знала вся милиция.

Я злой. Иной раз так рассердишься! Я не похож, видимо, на старца, и места пока мне не уступают. В троллейбус войдешь — все смотрят. Да, такая внешность, такой типаж. Я даже в Тбилиси выделялся, среди своих. Знаю, что не красавец…

Меня русские все время подозревали в том, что я еврей. А евреи подозревали, что я сталинист. Трубку курю, усы ношу, да еще в сапогах… Я люблю сапоги. И раньше я всегда ходил в сапогах.

На меня часто «лезут». А у меня физическая сила большая. Дыхания нет, а сила есть. Удар поставлен. Говорю как-то батюшке: «Я боюсь убить кого-нибудь». — «Не бойся, Господь твою руку остановит!». Вот так он сказал и успокоил меня.

Без воли Божьей жить нельзя

АУ | Ты задумываешься о смерти?

МГ | Смерть — ерунда! Что муравей, что человек умер — одно и то же. Раздули трагедию! Из земли ты пришел, в землю уйдешь. Неважно, 40 лет прожил или 140. Это одно и то же. Вот 300 лет — это уже солидная цифра. Если б жили 300 лет…

АУ | Бах вот уже 400 лет живет …

МГ | Он в земле лежит.

АУ | Музыка его, дух его живет…

МГ | «Дух его» — Это Господний Дух. Если музыка настоящая — то от Бога. Сам человек ничего не может. Ничего.

АУ | Только услышать, что ему Бог вложит?

МГ | Только так. Сам ничего не придумаешь. Хоть бейся головой об стенку! Есть воля Господа — все открывается. Летать будешь! Но ведь не всем эта воля дается…

АУ | То есть кто-то мучается и не знает, что воли Божьей на нем нет?

МГ | Да. Как правило, у таких людей амбиции. Они хотят быть великими.

АУ | А как же жить без воли Божьей? Хотя живут же люди, не умирают…

МГ | Ну что это за жизнь такая? Лучше умереть. Без воли Божьей невозможно жить.

Послесловие

1992 год. Все помнят, какое это было мрачное, голодное, нищее постперестроечное время. Стране было не до музыки, тем более современной академической.

Тем не менее, фестиваль «Московская осень», проходивший в 14-й раз, стал центральным и самым масштабным событием года в области новой музыки, вызвал большой интерес, объединил замечательных музыкантов. Ничего похожего в то время не было.

Оргкомитет фестиваля объявил денежный приз критику — автору лучшей рецензии. Одним из условий получения приза было посещение максимального числа концертов. Я, думая не столько о деньгах, сколько о теме фестиваля, поставил себе задачу — посетить все концерты. И тут же в голове родился план, замысел материала, который был бы отчасти аналитической статьей, отчасти рецензией, а по сути дневником. А еще и аллюзией на повесть В. Ерофеева «Москва — Петушки», в то время феноменально популярной (автор умер всего двумя годами ранее). Тем более что представить «чистый» жанр, в котором можно было бы обозреть все концерты, просто невозможно.

Я придумал персонажа, который поставил задачу посетить все концерты: выдуманного, но в какой-то степени и с автобиографическими корнями — в общем, синтезированного. Мой герой действительно посещает все концерты. И когда он доходит до последнего дня — а в этот день было три концерта, — с ним происходит метаморфоза сознания, его сознание расстраивается, и он ощущает себя присутствующим на всех трех концертах. В результате мой герой сходит с ума, а дневник в конце концов попадает к редактору — якобы принесла его мать героя (аллюзия на «Записки сумасшедшего» Гоголя — тоже дневник! — «Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку!..») — и редактор сделал версию для публикации.

Материал получился огромный, около 60 000 знаков. Он вошел в специальный номер «МО» (№ 23, декабрь 1992), посвященный только фестивалям: в России, ближнем и дальнем зарубежье. Номер так и назывался — «Анатомия фестивалей». А статью я назвал «Ненаписанная рецензия».

И оказалось, что сочинение Мераба Гагнидзе явилось для меня ключевым, расшифровывающим и содержание всего фестиваля, и некий контент времени, и надвременное содержание, которое можно охватить, погрузившись в его глубину. Отдельные фрагменты статьи вызвали обсуждение и недовольство в СК России. Были серьезные дискуссии.

Так получилось, что наша новая встреча с Мерабом в абонементе «Персона — композитор», спустя 23 года, стала знаковой для него и для меня. Для него — возврат к тому времени, когда, по его словам, он был востребован, чувствовал внимание к своему творчеству. Для меня — возвращение к истокам нашей газеты.

«Блеск! Класс! Блестящий маразм. Грустная ирония надо всем, что пишется, доведены до абсурда все приемы современной музыки.

Это сочинение явно написано в том состоянии, когда жизнь достала до печенок, отчаянье иссякло, и пришло просто смирение. И слегка грустный, слегка ироничный, саркастический взгляд на окружающий абсурд, но он же — и порядок — вечный абсурдный порядок.

На сцену выходят музыканты свободно одетые — т. е. не во фраках, и человек в кепке — он же и тенор с партитурой — все ведут себя с некоторой свободой от академизма.

И вдруг певец поет максимально высокую ноту. Возглас? Призыв? Крик? Вопль? Глас вопиющего в пустыне? Потом что-то начинается — дурацкий флексатон, удары ладонью по мундштукам; и жест, я бы сказал, показательный, и звук соответствующий — именно так нас уделывает жизнь.

Потом опять глас в пустыне, или просто звук — в начале было слово — и слово было звук. И затем 2 кларнета — триольная пульсация — то ли пародия на детектив, то ли сердцебиение, то ли течение реки жизни, вечное, немножко нервно, но неколебимо, равнодушно постоянно, то ли импульсивно, то ли монотонно, то ли прерывисто, то ли наигрывание, то ли игра. И вдруг тромбон и труба низко, то ли туба мирум, то ли надутое величие. И снова тенор на высокой ноте — истерично или драматично, и оркестранты говорят вслух — judi care — и хаос шепота. Снова напряг у трубы, истошно — у кларнета, и грохот литавр, и тутти, и колокола.

Драма или фарс?

Ну, русская революция — как наворочают, наломают — а в итоге — пшик, и пустота…

Колокол — это смерть, сигнал бедствия, молитва, вечность, пожар, — и шаги — стуки ногами об пол — и первобытное мурлыканье, и глиссандирование — то ли жалобы, то ли — кошку за хвост.

И наконец тема — тональность, полифония в старинном стиле, у каждого инструмента свой голос — но статично, текуче — грустная вечность души, в нее постепенно вторгается фальшь, деформируя тему. И тенор в кепке через трубочку пускает мыльные пузыри в зал. Траги-фарс.

В произведении три части — музыка, освоив пространство в первой части, как бы повторяется во второй, развившись дальше, раз-два-три, раз-два-три-четыре-пять-шесть, раз-три-пять-шесть — во второй части, тенор снимает кепку и идет в зал, прося подаяния, деньги — и в конце звучит магнитофонная запись, все оркестранты, положив инструменты, выходят вперед и все пускают мыльные пузыри в зал.

И наша жизнь, то ли мыльный пузырь, то ли воздушный шарик, то ли жертва, то ли жертвенность. Тенор собрал в зале 189 руб. 05 коп.

Здесь всё — и алеаторика, и сонористика, и изобразительность, и иллюзорность, и инструментальный театр, и хаос, и порядок, и монолог, и многоголосица, и вопль, и шепот, и смех, и слезы, и жизнь, и смерть, и я, и мы.

Мне все ясно, именно этого сочинения не хватало, чтобы все в этом фестивале выстроилось. Бог есть, и он помог мне в хаосе найти путь — теперь все ненужное вый дет из меня.

300 коньяка.

Отчаяние душит, голод скручивает, втягивает глаза в желудок. Оркестранты подвешены как мухи на паутинках — ветер дунул, и все они рухнули в бездну, их сгребают веником в темный угол…

Снег пошел (здесь и далее почерк неровный) — как рождественская ночь в Вильнюсе или в Риге — снег под фонарями, над крышами — голову кружит, снег в душе… (далее непонятно).

И где она, эта дорога, где истина. В чем она… Я не знаю, кто я, почему я здесь, в этом мире, чужой, и звучу за углом большой жизни, — я в переулке, за углом, а вдали проспект. Давит солнечное сплетение, страшно, я слепну.

Какой-то высоким истошный звук в ушах (далее неразборчиво) сейчас лопнет струна… ».

(«Музыкальное обозрение», № 23 (84), декабрь 1992), Андрей УСТИНОВ