«Их обманули»: к вопросу о достоверности источников

Марина Рыцарева раскрывает тайны т.н. «мемуаров» Шостаковича / Волкова
«Их обманули»: к вопросу о достоверности источников
Дмитрий Шостакович. В перерывах репетиции Двенадцатой симфонии, 23 сентября 1961

Подобно тому как говорят «Совесть — это проблема интеллигенции», можно сказать, что «Свидетельство Шостаковича (Волкова) — это проблема музыковедов».

Музыковеды, строго говоря — это ничтожно малая и разношерстная, но имеющая некоторый голос в культуре, группа интеллектуалов. Вот и все. Для миллионов читателей «Свидетельства» на 22 языках официально изданных переводов (а на самом деле на 23, если считать русских читателей, для которых это все еще заветный самиздат, хотя и совершенно доступный теперь в интернете) — это яркая, талантливо написанная проза, вызывающая не только сочувствие и сострадание, но интерес и любовь к музыке Шостаковича. Почти 40 лет книга является фактом современной культуры международного значения. Что же в этом плохого? В чем, собственно, проблема музыковедов?

Их обманули. Этот текст — аранжированная с желчным воображением компиляция из официально опубликованных прижизненных статей Шостаковича в сочетании с апокрифами. Но он был преподнесен как первоисточник, секретное признание: The tragic horror of a trapped genius («Трагический ужас затравленного гения» — слова Иегуди Менухина на задней стороне обложке), что чистая правда, не дай бог пережить даже часть от этого. Но поданное так, словно ничего другого в жизни композитора не происходило.

Многие попались на это. Правдоподобность была подчеркнута и в тщательно подобранных словах об авторе — Соломоне Волкове, учившемся в аспирантуре Ленинградской консерватории. Не сказано, что он музыковед, но читатель книги, написанной аспирантом Ленинградской консерватории, домысливает это из контекста и с доверием принимает книгу. А между тем, учись Волков как музыковед в консерватории, а не будь только одаренный музыкальный журналист, он знал бы, что достоверность источника — это святая святых, и, возможно не пошел бы на то, что он сделал. Музыкознание как наука далеко не всегда строго в интерпретациях, но к источникам отношение однозначно серьезное.

Фальсификация могла и не обнаружиться, или всплыть сто лет спустя, как в случае с «Записками М.И. Глинки», принадлежность которых вольному перу талантливого беллетриста Нестора Кукольника обнаружил Б. Шлифштейн. Действительно, вероятность того, что кто-то на западе опознает в тексте фрагменты, представляющие дословный перевод из малопопулярного сборника статей, выпущенного уже в период канонизации композитора, была близка к нулю. Не напрасно, однако, Америка за время «холодной войны» воспитала по меньшей мере два поколения добротных славистов. Сенсационность издания привлекла внимание многих, в том числе и тех, кто уловил фактологические несоответствия, которые сам композитор вряд ли допустил бы. Наконец, молодая исследовательница советской музыки Лорел Фэй — американка, выучившая русский, с ее феноменально цепкой памятью, обнаружила подлог, о чем и сообщила в рецензии на книгу. (По этой причине, кстати, «Свидетельство» официально не переводится на русский, тогда любой читатель сможет это увидеть.)

Этот выстрел был началом «Шостаковических войн». Группа поддержки Волкова клевала и клеймила Фэй и ее группу поддержки (Малколм Браун и Ричард Тарускин), которых обвиняли чуть ли не в пособничестве русскому коммунизму, подобно сегодняшней кампании против президента Трампа. Стали выходить «новые исследования» о Шостаковиче, основанные на «правде» «Свидетельства».

Шостакович Дмитрий

Проблема музыковедов осложняется тем, что те, кто успел поверить в аутентичность мемуаров, полагали, что получили надежный ключ к расшифровке подтекста его музыки. Их чисто человеческие сострадание великому композитору и ненависть к сталинизму берут верх над научной скрупулезностью. В этом расслоении музыковедов получается, что каждый музыковед — человек, но не каждый человек — музыковед, у которого хватило бы интеллектуальной честности подняться над эмоциями и отнестись к источнику объективно.

Шостакович становится культурным героем, что неизбежно сопровождается расцветающей мифологией: в 1988 снят британский фильм по «Свидетельству», в этом же ключе книга Джулиана Барнса; в 2013 появляется балет Ратманского «Трилогия: Шостакович». Мифу никакие музыковеды вместе взятые противостоять не могут. Поэтому миф живет своей жизнью, а исследования — своей.

Лорел Фэй в результате написала замечательную чисто документальную книгу Shostakovich: A Life (Oxford, 2000), завоевавшую престижную премию Американского Музыковедческого общества. Теперь на прилавках она и «Свидетельство» мирно лежат рядом. «Группа поддержки» Фэй не поленилась и выпустила обстоятельный сборник материалов, досконально разоблачающий подделку Волкова A Shostakovich Casebook под редакцией Малколма Брауна (Indiana University Press, 2004). Петербургская команда, возглавляемая Людмилой Ковнацкой, в монументальном сборнике «Шостакович: Между мгновением и вечностью» (Композитор•Санкт-Петербург, 2000) посвятила целый раздел этому вопросу, донеся до российского читателя суть дела. Как ни тошно отвечать, разоблачать и доказывать, никогда не ленится это делать Ричард Тарускин, которого я 20 лет назад назвала «Рыцарем русской музыки» и с уважением повторяю это сегодня.

Широкая публика так или иначе будет читать то, что ей предлагает коммерция. Ученым же следует знать, где источник, а где подделка, как ни соблазнительно «объяснять» музыку Шостаковича словами и образами Волкова. Жаль, если современный российский читатель купится на дешевую поделку Барнса, и упаси господи, если его «прозрения» дополнят миф «Свидетельства».

Марина РЫЦАРЕВА