– Фестиваль открылся концертом вашего ансамбля Hortus Musicus под названием «Музыка третьего тысячелетия», почти все сочинения в нем были на духовные темы. Значит ли это, что для вас музыка будущего – исключительно духовная?

– Для меня не существует недуховной музыки, и это не вопрос текста. Да, есть литургическая музыка, но это другое; духовное сочинение – не значит религиозное. Но этим пользуются многие композиторы, тот же Пярт, который все время берет священные тексты, и выходит что? – Что музыканты уровнем пониже трепещут: он такой святой, у него святая музыка… Но подобные мысли надо выкинуть из головы. Музыкант должен сам наполнять музыку духовностью, делать все искренне, с любовью, тогда не будет стагнации.

– Сейчас постоянно говорят о растущей бездуховности общества, но Пярт по-прежнему остается одним из самых исполняемых композиторов.

– Во-первых, он начинал в то время, когда в мире происходил духовный перелом, и была острая потребность в таком искусстве. Выросло целое поколение, и это искусство стало нормой. Во-вторых, общество мало думает о религии, только по большим церковным праздникам все вспоминают о Боге и начинается «Господи-помилуй, Господи-помилуй». А нет праздника, нет и «Господи-помилуй». Вот и музыка Пярта нужна для контраста внешнему миру. Люди нуждаются в чем-то особенном, в мистицизме. Я хорошо помню, как 40 лет назад все это начиналось: самое главное, чтоб концерт был в темном месте, свечи, тихие звуки и… все были довольны! Вообще это такой философско-духовный нью-эйдж, но если Арво Пярту сказать, что его музыка – нью-эйдж, он с ума сойдет.

В-третьих, не скажу, что Пярт пишет просто, но внешне это простой текст. Сравните мессу Стравинского, мессу Баха и мессу Пярта! Поэтому Пярт так популярен среди самодеятельных и церковных хоров, а их же миллионы! Для них Пярт – золотая жила, его музыка так красиво звучит на службе в церкви. Но попробуйте перенести эти церковные ансамбли из собора в концертный зал – это катастрофа, потому что качества нет, а есть флюиды. Вот это точно нью-эйдж!

– 1 октября в соборе святых Петра и Павла под вашим управлением состоится российская премьера «Страстей» Пярта. Что это за сочинение?

– На сегодняшний день по системе tintinnabuli, которую придумал Пярт, написано много произведений, а когда в 1982-м создавались «Страсти», каждая нота была уникальна. Все ценили Прокофьева, Шостаковича, на западе – Мессиана, Штокхаузена, Булеза, и вдруг приходит Пярт со своими трезвучиями. Почти эстрадный композитор! А в «Страстях» он скорее близок к Шютцу. У Баха пассионы другие, там есть человеческая эмоция, поэтому их все любят. А Пярт точно идет за текстом.

– Чем отличаются «Страсти» от других сочинений Пярта на канонические тексты?

– Искать отличия здесь неправильно, это единая система. Раньше каждая композиция Пярта была уникальна: «Pro et contra», «Третья симфония» – ни у кого ничего подобного нет. Но когда начала складываться система tintinnabuli, появилось много похожих пьес. И здесь нет ничего плохого. Стравинский как-то сказал, что Вивальди достаточно было бы написать один инструментальный концерт, потому что все остальные 350 – его повторения. Но он ошибся: концерты Вивальди все хотят слушать, а вот со Стравинским тяжелее.

– Пярт прошел большой духовный путь, вы долго живете в тесной связи с его музыкой. А человек, который просто пришел на концерт и всего этого не знает, что сможет воспринять?

– Я думаю, если бы люди по-настоящему поняли музыку Пярта, мир стал бы другим. Но они не понимают, а видят только внешний пласт.

– Да, раньше люди знали духовные тексты, с которыми связано большинство сочинений Пярта, а сейчас просто не понимают, о чем это.

– Конечно, нет. Но они воспринимают саму музыку, а это немало; ведь послушать пение в церкви, даже не понимая текста, уже хорошо.

– Но для Пярта текст очень важен.

– Давайте оставим текст композитору, который был им инспирирован, а слушатель получает столько, сколько может. Максимум, что могут полностью понять люди – песня «Yesterday», потому что там все ясно. В ней есть что-то, что идет напрямую к каждому из нас. Это шикарно! Это самая гениальная музыка, написанная в ХХ веке! И Пярт тоже гениален, он говорит очень многим, хотя и не всем. Но массовые течения – тоже плохо. Вот была коммунистическая партия, она давала команду, все бежали и делали, хотя не верили и не хотели. Или когда Уилсон поставил «Плач Адама» Пярта, на премьере были в основном люди, которые ничего не понимают в искусстве. Просто теперь это гламурный тренд, и они сами таковым его сделали.

– В Москве сейчас широко отмечают 50-летие митрополита Илариона, он пишет музыку и тоже «Страсти» сочинил. Его играют лучшие оркестры, собираются полные залы – правда, есть подозрение, что слушатели там тоже мало что понимают в искусстве. Просто теперь у нас такой тренд.

– А, понимаю. Но это ложь и духовная проституция. Но что мы можем сделать? А ничего. Такие явления в какой-то степени объективны, и на борьбу с ними не стоит тратить свою энергию.

– Так мы скоро вернемся к той ситуации, в которой начинал Пярт в 1970-е.

– Да, тогда это была революция, диссидентство, протест, потом стало мейнстримом. А теперь снова власти и священники нами управляют.

– Сейчас в России церковь очень тесно смыкается с властью.

– Я всю жизнь был связан с религией, пропагандировал ее, но соединять религию с властью и идеологией – абсолютно неприемлемо. С другой стороны, у России есть позитивный опыт царских времен, и люди думают, что так им будет лучше.

– В прошлом году вы выступали с оркестром консерватории, нынче в премьере занято много молодых музыкантов. Вам приходится объяснять им музыку Пярта?

– Лекции – не мое; я знаю, что силой своей личности могу добиваться того, чтоб звучало, как надо. Некоторые ищут образы, но музыкант ждет конкретных указаний. Вот и получается: ты говоришь о философии Шопенгауэра или цитируешь Августина, а второй фагот спрашивает – громче или тише?

– А что лично для вас важно при исполнении музыки Пярта?

– Его музыка внешне статична, прозрачна, но я знаю, что внутри нее заложена очень сильная драматургия. Это драматургия иного рода, чем у Мусоргского и Шостаковича, например. Но я ее просто чувствую. Сейчас мы не так близки с Арво, как прежде, он стареет, и я не всегда получаю от него необходимый импульс. Но во мне этот импульс жив, и я передаю его музыке.

– Пярт знает о московской премьере?

– Он знает обо всем, но ездит очень редко. Есть сложный момент: его музыка часто используется как фоновая, хорошо подходит для кино, и такое отношение сильно ранит Арво.

– Скажите несколько слов об эстонских композиторах, которых вы представляете на фестивале.

– Все они мои друзья, композиторы, чья музыка о чем-то мне говорит. Много лет я исполняю премьеры Софии Губайдулиной, Джона Тавенера, Кшиштофа Пендерецкого, а на фестивале «Зеркало в зеркале» мы делаем эстонскую программу. Ведь это чудо, что в маленькой стране так много композиторов. Вот в Швеции ни одного нет. Только ABBA. Кстати, «Vater unser» Пярта ABBA могла бы исполнять. Он посвятил это сочинение Папе Римскому, и пьеса расценивалась как какое-то достижение. Но это не так, достижение – совсем другие пьесы. Но поскольку у Пярта высокий статус, каждая его нота – ценность.

– Фестиваль «Зеркало в зеркале» появился одновременно с введением санкций на ввоз продуктов, в том числе из Эстонии…

– Нас можно привезти, мы не продукт!

– …но на этом фоне вы не чувствуете какую-то особую ответственность?

– Пожалуй, нет, я в Россию приезжаю постоянно и уверен, что наши страны принадлежат одному духовно-географическому пространству. Когда мои русские друзья долго живут в Эстонии, они не чувствуют себя там чужими, а я не чувствую себя чужим в России. И хотя я выступаю по всему миру, здесь я ощущаю себя внутри своего круга.

– У вас еще есть фестиваль в Тель-Авиве.

– Израиль – дом для всех, а не просто отдельное государство (кстати, неплохое). Иудея – это, как говорят, Holy Land. Правда, мне кажется, «holy» там не очень-то много, но там есть такая странная свобода, которой нет нигде. И там действительно есть ощущение, что Бог сидит прямо над тобой. Знаете местную шутку про мобильную связь? – в Израиле Богу позвонить дешево, потому что это domestic call.

– Вы всегда играли очень разную музыку. Насколько вам по-прежнему интересно все это?

– Я сам по себе интересный (смеется). И то, что я делаю, становится интересным.

– Ансамблю Hortus Musicus 45 лет. Что заставляло вас все время что-то искать и менять курс, ведь людям очень нравились, например, ваши средневековые программы.

– Каждый день – новый день, и в каждом сочинении ты должен открывать что-то новое, иначе начинается деградация. Повторение – death thing, мы же не в кино, где каждый сеанс фильм повторяется.

– Но надо обладать определенной смелостью, чтоб отказаться от гарантированного успеха.

– Эта проблема актуальнее в рок-музыке. Я как-то говорил с Миком Джаггером, который прославился с The Rolling Stones песнями типа «Honky Tonk Women». Потом они захотели делать что-то новое, а звукозаписывающие компании и фанаты хотели то, что The Rolling Stones исполняли 10-20-30 лет назад.

– Как с этим бороться?

– Там другое дело, там музыка – товар, ты должен продавать то, что пользуется спросом. Это материалистический мир, но это не значит, что он плох: там высококлассная музыка, шикарные музыканты, просто люди не ждут ничего особенного, они хотят то, к чему привыкли. Это даже не консерватизм, а жажда благополучия – чтоб у меня все было хорошо. А искусство не для этого, чтоб всем было хорошо. Искусство должно открывать людям духовный мир – не говорить, чтó есть истина, а просто открывать путь. Выход в другую реальность должен быть всегда: если ты не даешь публике что-то, чего у нее нет, уходи со сцены. Или давайте пригласим публику на сцену и просто поболтаем.